И время ответит… - Евгения Фёдорова

«Однако», как любят выражаться сибиряки, в конце концов мы доехали до своей последней пересылки — Красноярской.

Паненка еще пересечет океан…

Один за другим вылезаем мы из столыпинского вагона, счастливые уже тем, что можно размять ноги и спину после долгого лежания на полках. Широкие полки сплошными потолками в два яруса перегораживают «купэ», поэтому сидеть невозможно, только лежать.

Конвоиры, кутаясь в свои плащи и с сердцем матюкая пронзительный шквалистый ветер, каждого проверяют по формуляру, долго роясь в кипе, отыскивая нужную фамилию. Но вот, наконец, мы на земле, не на перроне — наш вагон отогнали куда-то за город среди путаницы рельсов и стрелок.

Команда: — По четыре разберись!

Мы охотно разбираемся по четыре, прихватив нехитрое свое имущество: у кого мешок — «сидор», у кого деревянный чемоданишко.

— Шаг вправо, шаг влево — стрелять без предупреждения! Никого не волнует эта привычная команда. Наслушались! Наконец, двинулись. И тут же, словно мало нам было двухмесячного этапа с переполненными пересылками, — так сама природа еще ехидно издевается над нами. Новый шквал ветра приносит косой, чуть не горизонтальный ливень. Ветер и ледяные струи больно секут лицо, идти против ветра просто невозможно. За одну минуту мы промокаем до нитки, шлепаем по рекам, забурлившим между рельсами.

— Прибавь шагу, мать твою растудыть!..

Кто-то падает, поскользнувшись, кто-то кричит: — Да стойте же, стойте!.. Но толпа наша, уже не по четыре, а как придется, изо всех сил преодолевая ветер и ливень, все движется и движется — наперекор стихии! — Медленно, но ДВИЖЕТСЯ… И вот мы под стенами Красноярской тюрьмы. Промокшие, голодные как волки — этапная «пайка» задержана еще вчера, до прибытия в тюрьму, а время уже около одиннадцати утра…

— Ничего! И не такое бывало! Сейчас нас «запустят» и, как всегда, в баню, и одежда просушится в вошебойке. Ах, как славно будет согреться в горячей баньке! И к обеду, небось, успеем, и пайку за сегодняшний день получим — то-то отменный будет обед — с горячей баландой, с четырехсотграммовой пайкой, не съеденной с утра! И это будет, ох, как здорово!..

Так мечтаем мы, прыгая и размахивая руками, чтобы хоть чуточку согреться. На наше счастье дождь кончился, и даже холодное майское солнце прорывается где-то сквозь быстро бегущие облака. Только не греет, и ветер, как черт, рвет наши телогрейки!.. Уж скорей бы, скорей распахнулись ворота!

Но, — увы! Как часто надежды, даже самые маленькие и жалкие, и те обманывают зэков! Мы стоим и час, и два, и чуть просыхающую одежду успел окропить новый порыв дождя, сменившийся снежным бураном, и снежная крупа уже успела растаять — а мы все стоим. Ворота тюрьмы все так же угрюмы и непроницаемы, и только наши конвоиры поочередно греются в проходной.

Мы уже с мольбой и отчаянием смотрим на эти тяжелые, бесстрастные, железом окованные ворота: — Сезам, Сезам, откройся! Нет, не отворяется, наш Сезам, и мы стоим…

Наиболее энергичные, крепкие и жизнеспособные еще, стараются шутить, подбодрить товарищей. Кто-то что-то рассказывает, образуются группки из знакомых по пересылкам, знакомятся вновь. Мы стоим вперемешку, мужчины, женщины просто толпой, и конвой наш давно уже не заботится о том, чтобы мы «разобрались по четыре». Им самим, наверное, тошно, и жрать хочется не меньше нашего.

А тюрьма заупрямилась — не принимает, да и все! А почему? Да кто его знает, почему!

…И вот тут происходит то, что трудно объяснить случайным совпадением.

— Товарыщи граждани, кто хцет… хочет… Я бенде… я можу гадать по ренчке… По руке видеть..

Худой, заросший, в оборванном бушлате, в громадных бутсах, облепленных комьями грязи, он говорит на ломанном русском языке (как выяснилось позже, это поляк, пригнанный из освобожденной Варшавы, — по мнению освободителей, — подозрительный, «социально опасный элемент»!).

Кто-то протягивает руку: — А ну, браток, — глянь, скоро ли нас запустят в эту проклятую тюрягу и дадут пожрать?!

Кругом смеются, а поляк укоризненно качает головой:

— Нет, нет… Смех — то не надо… Я — хиромант, это моя профессия…

Хорошенькая и кокетливая армяночка, Сонечка Аванесова тотчас протягивает руку, сверкнув своими бархатными глазками:

— Ах, если вы настоящий хиромант?.. Пожалуйста, прошу вас!

Хиромант долго всматривается в ее удлиненную изящную, хотя и загрубевшую от работы ладонь. Что-то вполголоса начинает говорить. Мы, заинтригованные, любопытным кольцом плотно окружаем их двоих. — Но улавливаем, к нашей досаде, только отдельные слова, да еще искаженные произношением. Зато щеки Сонечки вспыхивают и алеют, как маков цвет: — Да, да… Так!.. — кивает она. Очевидно, речь идет о прошлом, и хиромант «попадает в точку».

— Ну, а потом?.. Что будет потом?.. — волнуется и трепещет Сонечка.

— Потом… Потом… Пшистко бонде бардзо… лепо… хорошо… очен хорошо!

Ну, хто еще желае?.. Хиромант обводит нас взглядом и почему-то останавливает свой взгляд на мне. — Дай мнэ твой ренчка — говорит он, и я, как в гипнозе, покорно подставляю свою ладонь.

— Погромче говори! — Просят те, что оказались за кругом, и сжимают нас ещё теснее.

Хиромант всматривается в мою ладонь и тоже обещает мне что всё будет «бардзо лепо», потом показывает мне на какую-то линию на моей ладони и говорит громко и убеждённо, глядя мне прямо в глаза: — Паненка еще пересече океан…

Кольцо любопытных покатывается с хохоту: — вот это — да!! Ай, да хиромант!

— А я?!..

— А я?!!

— А я не пересеку? — со всех сторон к хироманту тянутся ладони. Он укоризненно качает головой! — Я не есть шарлатан. Я — хиромант… Это большая наука…

В это время как раз раздаётся команда:

— А ну, по четыре разберись!

Испуганный хиромант бросается искать свой «сидор», оставленный где-то в конце колонны. Мы, обрадованные, спешим разобраться по четыре — ну вот сейчас они гостеприимно распахнутся, двери обетованного нашего Сезама!

Но нет. Тревога оказывается ложной. Просто конвой решил навести «порядок». Двери не отворяются…

…Так под стенами тюрьмы простояли мы до вечера, то подсыхая, то снова намокая под дождем; то присаживаясь на мокрую землю, то прыгая с ноги на ногу чтобы согреться.

Хиромант больше к нам не подходил — верно обиделся (и поделом нам!). Но скажите, как было не засмеяться там, у стен сибирской тюрьмы, людям, следующим В БЕССРОЧНУЮ ПОЖИЗНЕННУЮ ссылку — Паненка еще пересечет океан!

Не поверила такому предсказанию и сама «паненка»… И было это в том далеком 1949-м, когда еще «железный занавес» не приоткрыл ни одного своего краешка… «Паненка пересечет океан!.».