Мурманский сундук - Юрий Любопытнов

— Лючия! Лючия!

В одном из зарешеченных окошек показалось её лицо. Мы так и впились взглядами друг в друга, забыв об окружающих. Когда дверь открыли, мы бросились в объятия друг к другу.

Павел Егорович настолько разволновался, что не мог дальше говорить. Я не торопил его. Собравшись с мыслями, он каким-то скомканным голосом продолжил:

— Так началась наша любовь. — Глубоко вздохнул. По этому вздоху было понятно, как он переживает. — Это было незадолго до окончания войны. Потом была победа. отправка в Союз. До конца дней своих не забуду, как садился в американскую машину, как поехал… Лючия махала рукой… После победы все думали, что для победителей начнётся другая жизнь. Я считал, что вернусь в Италию и говорил об этом Лючии, Люси, как я её звал. Да где там! Побывал в лагере на Родине, пока не разобрались. В Италию, конечно, не пустили, сказали: и думать забудь. А жить надо. Женился. — Он снова замолчал. — А о Люси помню до сих пор… — Он смахнул с щеки внезапно выкатившуюся слезу и шумно выдохнул, будто сбросил с плеч тяжкий груз.

— Наливай, — предложил он и, когда я налил в стопки, молча выпил. Откинувшись на спинку стула, закрыл глаза и запел:

То не муж с жено-ой,

И не брат с се-е-стро-ой.

Добрый моло-оде-ец

С красной де-е-евице-ей…

Оборвал песню, как всегда, на полуслове и произнёс:

— Лючия любила эту песню, часто просила её спеть. Она сродни итальянским песням.

Мне показалось, голос его дрогнул.

На крыльце мы попрощались. Он крепко пожал мне руку. Не успел я подойти к калитке, как услышал:

O partigiano portami via

che mi sento di morir

e se muoio da partigiano

o bella ciao, bella ciao,bella ciao, ciao, ciao

В голосе было столько мощи, влекущего вперёд порыва, что я невольно задержался у тесовой изгородки.

Уходил я от Павла Егоровича, полный непонятных переживаний. Мне было жаль, что так нелепо получилось в его жизни. Жестокая война свела два любящих сердца, а в мирное время они должны были вопреки их любви расстаться по воле обстоятельств, продиктованных политикой государства.

Так получилось, что Павел Егорович на дачу больше не приезжал, как впрочем, и брат. Дом пустовал. Только недавно я услышал продолжение этой истории от его брата, приехавшего на лето отдохнуть.

Мы сидели в беседке сплошь увитой девичьим виноградом. Сергей Егорович рассказал, что Павел умер в прошлом году в возрасте 89 лет.

Стряхивая пепел сигареты в баночку из-под майонеза, он неспешно говорил:

— Когда появилась на телевидении передача «Жди меня», он написал в неё письмо с просьбой разыскать любимую Лючию. Надежды он не испытывал никакой, но в душе лелеял мысль, что Лючия жива. И что вы думаете?! Нашлась Лючия. Его Люся. Жива и здорова. И приехала на встречу с сыном Паоло, которого назвала в честь Павла. Как две капли воды схож с отцом. Вот радости было видеть обоих счастливых стариков, встретившихся после шестидесятилетней разлуки.

Он замолчал, докурил сигарету, бросил в банку.

— Она раньше его умерла… на год. Потом он. Паоло приезжал проститься с отцом. Обещал приехать и в этом году на могилку…

Я возвращался домой с чувством непонятного облегчения на душе. Оттого, наверное, что было радостно сознавать — Бог наконец соединил разлучённые не по их воле сердца. А в ушах всё звучали слова песни итальянских партизан, и в памяти вставал образ Павла Егоровича.

Una mattina, mi sono alzato

O bella ciao…

2004 г.

САЛАГИ

Их привезли в один из ненастных дождливых дней. Стояла промозглая весна, наводившая хандру и скуку даже на видавших виды старослужащих солдат. В расположение подразделения новобранцев привёл лейтенант Пилатюк. Они вошли нескладные, остриженные наголо, в непомерно больших, заляпанных грязью сапогах. Шинели сидели, как на корове седло, лица чужие и диковатые.

— Орлы! Принимай пополнение! — крикнул кто-то из старослужащих. Находившиеся в помещении разом повернули головы.

— Ура! Салаг привезли.!

Из-за вешалки вылез ефрейтор Паша Жуков. Шмыгнул своим длинным, как у Буратино, носом:

— Теперь порядок. Дембель у меня в кармане.

Жуков «старик». Последний, третий год, на исходе. Он и еще двенадцать «апостолов» ждут пришествия демобилизации, последнего дня пребывания их на комплексе. Жуков обрадован прибытием молодёжи, но увидев только двух солдат, недоумённо разводит руками:

— Почему только двое?

— Старшина! — кричит Пилатюк.

Из каптёрки появляется старшина Зыков. Он чистил сапоги. Теперь они отражают свет, как никелированные.

— Старшина, — обращается к нему лейтенант по должности, а не по званию (Зыков — старший сержант) — принимай пополнение. Ставь на довольствие, своди в баню…

— Есть, — козыряет Зыков и тоже спрашивает: — А что — только двое?

— Пока двое, — отвечает Пилатюк.

Батарейцы с любопытством оглядывали вновь прибывших. С ними они будут служить не месяц и не два, поэтому интересовались, какой «товар» им прислали.

Новое пополнение носило две фамилии — Власов и Охапкин. Сразу же бросилось в глаза их несходство. Люди вообще редко похожи друг на друга, а тут было поразительное несходство. Женька Власов — ниже среднего роста, худой солдат с бойкими чёрными глазами, которые постоянно «стреляют» по сторонам. Он вертляв и непоседлив. Лёха Охапкин чуть ли не двухметровый верзила с неприветливым лицом в мелких оспинках, с саженными руками, которым коротка была любая одежда.

— Экземплярчики нам достались, — хихикнул Жуков. — Гаргантюа и Пантагрюэль.

2

Если Женька Власов был душа человек, балагур и озорник, то Лёша Охапкин угрюм и замкнут. Никакие занятия физической и строевой подготовкой не смогли придать его фигуре стройности, строгой осанки. Он был сутуловат, плечи вздёрнуты к голове, говорил глухо как в бочку, а когда торопился, сбивался на непонятную скороговорку. Но любая работа спорилась в его руках, и скоро он был не на плохом счету у командиров. Его ставили в пример другим и тому же Власову, жизнь которого сразу потекла не в том ключе. Женька завёл дружбу со «стариками» и, благо ему из дома присылали импортные сигареты, он ими угощает сержантов направо и налево, стараясь, чтобы его как можно меньше, как он сам выражался, эксплуатировали. В свободное время он ловит рыбёшку на побережье, крабов, играет со старшиной в шахматы, что не мешает ему, однако, ходить вне очереди в наряды.

И вот Лёшка с Азова и Женька со Ржева нашли общий язык. Они подружились. Скоро их нельзя было разлить водой. Куда бы они не шли, куда бы их не посылали — всегда они старались быть вместе.

Как-то для ремонта разрушивших отмостков ангара потребовался гравий. Командование договорилось брать его в соседнем карьере.

В воскресенье в расположение пришёл лейтенант Пилатюк.

— Есть желающие поехать за гравием? — спросил он.

Желающими были все. Кому не хотелось прокатиться за тридцать вёрст, людей посмотреть, себя показать. Лейтенант отобрал четверых, в том числе и Охапкина. Женьку он будто не заметил. Власов потускнел, плечи опустились.

— Дискриминация, — изрёк он, отвернувшись в сторону.

Охапкин, возвышаясь на голову среди других, нерешительно переминался с ноги на ногу. Он хотел что-то сказать лейтенанту, но не решался. Только оспины на лице стали заметнее.

Пилатюк увидел немой танец Охапкина, взглянул на скучную Женькину физиономию, и ему стало жаль Власова, в общем-то неплохого парня, у которого не ладилось в начале службы, хотя все затрещины жизни он переносил стойко и героически.

— Езжайте, Власов, — разрешил он и взглянул на Охапкина. Лицо Лёхи расплылось в довольной улыбке.

В кузове они сидели рядом. Жуков, крутя своим длинным носом, развернул гармонь. Шмыгнул пальцами по ладам, ища мелодию, Охапкин смотрел вперёд дороги, прищуривая глаза, когда шофёр тормозил, и пыль обгоняла машину, словно пудрой посыпая солдат Он был доволен, доволен был и Власов. Его голос выделялся громче все, когда он подпевал:

Маруся, раз, два, три,

Калина-череня моя…

Солдатам отвели участок карьера, где не надо было ждать очереди. Правда, надо было грузить вручную, что, однако, не смутило приехавших.

— Лиха беда начало, — бодро кричал Женька, — Заводи, ефрейтор, мотор!

Пилатюк остался в домике управления, а солдаты на машине спустились в карьер. Внизу они увидели самосвал и загорелых девушек, кидающих в кузов большие камни. Девушки тоже увидели приехавших, приостановились, и, приложив руки в рукавицах к глазам, пытались рассмотреть, кто ещё пожаловал.

— Салют наций в честь прекрасных туземок! — первым спрыгнул на землю Власов. — Паша, — обратился он к Жукову. — Паша, аранжируй дамам солдатский вальс.