Лёха - Николай Берг

— Немци минога каго обискивали, мине прыосто павезло! — ляпнул капитан.

— Аха — согласился пышноусый и продолжил:

— Наша разведка наводит справки и находит дочку ранее повешенной за укрывательство краскома бабы. В соседнем районе.

— Точнее — женщины-колхозницы. Матери троих детей — поправил комиссар.

— Аха. Там тоже попросился на ночлех комиссар-командир, его спрятали, а следом и немци пожаловали. И за укрывательство коммуниста из РККА бабу повесили на воротах ее же дома. А перед этим — похлумились, не буду в присутствии дочери похибшей распространяться как и что. Но разведка доложила точно, что у того комиссара, который оказался с немцими заодно, была южная внешность, на диво кривые нохи и выразительный нос.

— Опять совпадения? — осведомился комиссар.

— Ах ты ж, гнида — свирепо заворчал стоящий рядом с Лёхой партизан и потянул с плеча винтовку.

— Отставить — ледяным тоном остановил его Киргетов.

— Ну, какая же гнида! — возразил партизан, но винтовка вернулась на плечо.

— Та у нього спина волохата. І родимка під лопаткою. А білизна тонке, шовкове. Роздягався, коли мама білизна взялася випрати йому. А я видала! — сказала вдруг девчонка.

— Родинка какого цвета и какого размера? — спросил комиссар.

Капитан неожиданно бойко крутнулся на месте, присел и порскнул прочь, словно заяц, развив сразу с места спринтнерскую скорость. Далеко убечь не успел, третий из разведки, молодой, крепко сбитый парень чисто футбольным приемом, словно отбирая мяч, подковал бегущего Гамсахурдию, и тот перекувырнулся через голову. Вскочить не успел, заламывая упавшему руки, на спине грузина тут же оказался второй партизан, не такой быстрый, но зато явно медвежьей силы детина.

— По башке не бейте, он еще ховорить должен! — строго одернул пинавших лежащего пышноусый.

Через пару минут пыхтенья и звуков ударов, словно из индийского фильма, капитана снова поставили перед всей честной публикой. Его достаточно ловко вытряхнули из сапогов и одежды, убедившись, что белье и впрямь шелковое, потом так же вытряхнули из белья и да, он оказался шибко волосат, и под лопаткой нашлась точно описанная девчонкой родинка.

Как только публика убедилась в точности показаний девчонки, Киргетов отвесил чисто голливудский удар сапогом по яйцам, сваливший капитана на траву у штаба.

— Да бисов ты сын! — разозлился на несдержанного разведчика пышноусый.

— Не по башке же — невозмутимо ответил тот.

— Бить — не наш метод! — зло сказал комиссар.

— Зато практично — огрызнулся Киргетов.

— Бить — нельзя! Это осуждал и товарищ Сталин. Тут же вопрос ясный, враг уличен — расстрелять — и все! — пылко сказал комиссар.

— Экий ты скорий — мотнул головой пышноусый. Потом повернулся к лежащему на траве и спросил:

— Будешь на нас работать? Против своих хозяев?

Последовавшая за этим сцена поразила Лёху в самое сердце — развенчанный капитан по-настоящему кинулся целовать командиру отряда сапоги, лепеча что-то искательное и покорное. Пышноусый шарахнулся в сторону, словно напуганный конь.

— Канэшэна буду, ми же савэцкиэ люды, миня заставыли, но я нинавижю немцив! — бормотал Гамсахурдия, ползая на четвереньках. Дечонка исхитрилась дотянуться и пнуть в тощую волосатую задницу несколько раз, но ползатель этого даже не заметил.

От такого унижения прилюдного Лёху неожиданно для него самого затошнило. И не только его одного. Только командир отряда к этому отнесся достаточно спокойно, заявив:

— Вот не надо мне сапохи слюнявить, это пустое, и я в ваши эти обычаи познакомлен. Так что давай-ка начнем с начала. Комиссар, орханизуй — ка писарчука для протокола допроса, нам приходится, что тут это вот расскажет.

Следующий час Лёха писал с лошадиной скоростью и усердием, потея от сыпавшихся на него данных, изобиловавших такими терминами, как «Гехаймфельдполицай», «зондеркоманды», «абвердинст», «крипо», «гестапо», «зипо» и всякие прочие «фельдполицайассистент», «оберфельдполицайдиректор», «хеересфельдполицайшеф дер вермахт» и от точного ощущения, что создаваемая немцами на оккупированной территории система безопасности и подавления продумана до мелочей и составлена с коварством и практичностью. Да еще и с запасом, потому как эта самая ГФП была не одна, еще и полевая жандармерия оказалась в ведении армейского абвера, а кроме того были еще и другие органы наблюдения за арийским порядком, связанные с ведомством господина Гиммлера, как изящно выразился допрашиваемый. И что поразило Лёху тоже — куча народу тут готова была служить фрицам верой и правдой, список сотрудников ГФП оказался неожиданно длинным. Сам Гамсахурдия был достаточно мелкой сошкой, потому и занимался мизерным делом — выявлением сочувствующих Красной армии, а замах у оккупационных органов был куда шире. Паутина покрывала и своих военнослужащих и население оккупированных областей с перехлестом, с перекрытием и надежно. Потом пришлось писать списки предателей — Гамсахурдия закладывал всех, кого только мог и кого вспомнил только, и Лёха писал и писал всяких Солониных, Худоназаровых, Матеевичей и каких-то Эльчибеев с Веревкиными.

Потом сукина сына увели в сторонку, а Лёха, не переводя дух, стал писать приговор. Тут у присутствовавших опыта и привычки не было. Комиссар заикнулся было о расстреле, раз уж присутствующие категорически против того, чтобы рискнуть и заставить Гамсахурдию работать против немцев. Но расстрел не вызвал никакого одобрения у тех, кто согласно протоколу был записан в состав суда. И потому, что патронов мало и потому, что шумно. Черт его знает, может кто из Солониных с Худоназаровыми вокруг шастает. Да и почетна, в общем, эта смерть — от пули. Командир так заявил:

— Веревку и то жалко на такую гадину тратить. Это ведь он немцам втирал, что, дескать, против коммунистов. Баба-то беспартийная и муж у нее простой красноармеец. Не коммуниста и краскома прятала — человечий это обычай, вечный, путнику приют дать! Мир на таких законах стоит. А эта Иуда, продажная, хуже любой проститутки. Проститутка собой торгует — а эта крыса — другими. Так что мы обязаны принять высшую меру социальной защиты. Это возражений не встречает? Значит — повесить. Кто возьмется?

Командиры взводов переглянулись. Комиссар потупил взгляд. Киргетов сплюнул, растер сапогом и сказал просто:

— Я его повешу.

Глянул на перекосившегося комиссара и сплюнул еще раз.

— И как ты его повесишь? — спросил комвзвода — два.

— Как собаку, как еще — буркнул разведчик.

— И ты так спокойно об этом говоришь — удивился комиссар.

— А что орать-то? Жить этой мрази нельзя. Еще и мало для него. Разрешите исполнять?

— Исполняйте. Писарчук зачтет приговор. И подальше отойдите, чтоб не вонял тут — кивнул командир отряда.

Лёха и удивиться не успел, а уже с им же самим написанным приговором, шел вместе с разведчиками и бывшим капитаном, который в бросовой дерюге, что ему дали наготу прикрыть, казался уже не бравым военным, а каким-то омерзительным корявым нищебродом. Опять же удивляло то, что совсем недавно кинувшийся целовать сапоги, сейчас шел ровно и презрительно смотрел на конвоиров. До того презрительно, что кряжистый партизан дал приговоренному по морде и хмуро посоветовал свою гордость в жопу спрятать, а то изволохает партизан гада, как бог — черепаху. После этого глазами Гамсахурдия сверкать перестал.

Отошли километра на четыре, в некрасивый, заболоченный лесок. Лёха собирался прочитать приговор, но Киргетов только рукой махнул, выбрал подходящий сук, перекинул веревку и без суеты, но споро накинул скользящую петлю на шею бывшему капитану. Тот попытался рыпаться, ругаться, но держали его прочно и петля быстро оказалась у него на шее. А дальше Лёха опять удивился, потому как партизаны подтянули веревку совсем на чуть-чуть, так, что Гамсахурдия, успевший крикнуть:

— Быдло!!! Нинавижю!!! Хрррр…

Остался стоять на земле, словно балерина — на носочках, на цыпочках. Лицо у него вздулось и посинело, он хрипел, но был жив и ухитрялся даже как-то дышать.

— Ты, если хочешь, можешь ножки поджать — быстрее сдохнешь. Нет, не поджимаешь? Жить хочешь? Ну давай, старайся, у нас времени много — сказал Киргетов висельнику и отошел в сторонку, где стояли его товарищи и обалдевший Лёха.

— Садись, старшина, покурим — спокойно и равнодушно сказал кряжистый партизан.

— А этот?

— А этот пока потанцует. Вишь, ножонками перебирает, паскуда — свертывая ужасного размера «козью ножку» из странички с немецким шрифтом, сказал партизан.

— Что старшина не весел? — усмехнулся криво Киргетов.

— Да вроде не с чего веселиться. Да и как-то оно того — рассудительно ответил Лёха. Он прислушивался к своим впечатлениям, получалось странное — ни ужаса, ни радости, мутота какая-то. Не тошнит, нет. Но как-то не по себе. Хрипит висельник, шуршит веревка по суку.