Тадж-Махал. Роман о бессмертной любви - Индира Макдауэлл

В лифте, который поднимается на этаж, находятся медики с пустыми носилками. Наверное, идут за Энни. Попадаться им на пути нельзя, я прячусь за соседнюю дверь. К счастью, палата пуста, пациентка явно на какой-то процедуре.

Что делать дальше – сидеть в палате, пока не вернется больная? Глупо. На глаза попадается черный парик. Здесь многие больные вынуждены носить чужие волосы вместо собственных, выпавших из-за лучевой терапии. Парик хорош – большое черное каре. Рядом на столике ярко-красная помада и очки. Сейчас все эти вещи как нельзя кстати.

Положив взамен очков стофунтовую купюру (да простит меня владелица, если этого мало), я меняю внешность.

Через четверть минуты меня не узнал бы и Ричардсон.

Теперь скорей прочь, пока не вернулась хозяйка парика.

У лифта оказываюсь рядом с тем самым полицейским, которого отправила за кофе.

– Que s’est-il passé? (Что случилось?)

Едва ли полицейский понял вопрос, заданный по-французски, но отмахнулся, лишь скользнув по мне взглядом. Что и требовалось. Словно уступая ему дорогу, я шагаю в лифт.

– Аdieu…

Через два часа я уже в самолете, вылетающем в Дели. Привычный маршрут: Мумбаи – Дели – такси в Агру. Зачем? Формально потому, что съемочная группа там, и я должна быть на рабочем месте. В действительности… одна половина меня, та, что разумная, кричит: беги немедленно! Улетай в Лондон и забудь об Индии и всех проблемах, с ней связанных! Сделай вид, что испугалась нападения, не выдержала нагрузок, да что угодно.

Вторая, которой, как я подозреваю, управляет ожившее сердце, осторожно напоминает, что вокруг меня все не такое, каким кажется, значит, и словам Эдварда можно доверять с осторожностью. Из этого следует, что об убийстве Сатри нужно спросить самого Сингха, а значит, мне следует с ним встретиться.

Все получилось быстро, я сняла наличные, чтобы не мучиться в Агре с оплатой такси, купила билет на самолет и успела на последних минутах посадки. Пока мчалась в аэропорт, искала свое место в салоне, выслушивала стенания соседа, страдающего аэрофобией (какого черта тогда лететь, ехал бы поездом!), запретила себе думать о деле. Ситуацию следовало обмозговать в спокойной обстановке.

Но вот самолет набрал высоту, сосед угомонился, и я смогла немного причесать свои мысли.

Хорошего нашлось слишком мало.

Весь мой мир рассыпался, разваливался, рвался в клочья. Больше не существовало ничего, во что можно было бы верить, что можно было бы хоть как-то объяснить, собрать, склеить. И началось это не вчера.

Однажды я влюбилась в человека, в которого по определению влюбиться не могла, – того, кого должна уничтожить. До этого в моем мире были только правда и неправда, белое и черное, в белой его части жили те, кто боролся со злом, а в черной – те, кто это зло вершил. Все остальное хоть и было разноцветным, но при внимательном рассмотрении обязательно классифицировалось как белое и черное. Полутона – это серость, ее и вовсе не должно было быть.

Джон не был ни черным, ни белым. Он творил черные дела, но при этом твердо верил, что делает добро. Он считал, что помогает борцам за свободу Северной Ирландии, а гибель мирных жителей – не более чем издержки этой борьбы. Джон Линч не был ни циником, ни жестоким, ни бездушным. Он действовал в соответствии со своей верой, своими убеждениями.

Рядом с Джоном я поняла, насколько зыбка грань между правильным и неправильным, между гранями света и тени. То, что для одного свет, для другого мрак, и во мрак могут завести самые лучшие побуждения.

А еще я поняла, что способна убить даже любимого человека, лишь бы не допустить, чтобы погибли другие люди. Я убивала и до Джона, понимая, что один мой выстрел спасет десятки жизней, но никого не любила. Между своей любовью и чужими жизнями я выбрала жизни и любовь для других.

За время, что прошло после гибели Джона, я не смогла, не успела полностью восстановить свой мир. Ввязываясь в расследование убийства Сатри, я надеялась, что работа поможет вернуть все на свои места, думала, что смогу понять, что такое предательство, чем можно жертвовать, а чем нельзя ради самой благой цели. И вот…

Однажды Джон сказал, что этот мир не имеет права на существование, потому что правят в нем предательство и ложь. Я спросила:

– И ты тоже?

Он согласился:

– И я, и ты, и все остальные. Никто не является в действительности тем, кем выглядит, никто не говорит того, что думает. Все лгут, что-то скрывая, все произносят лживые слова.

Я возражала:

– Я не лгу!

– Лжешь. Без этого в нашем мире жить нельзя. Те, кто говорит, что думают, – живут в психушках, и их считают сумасшедшими. Остальные, которые теоретически нормальны, говорят то, чего от них ждут окружающие.

Это была слишком глубокая философская проблема, я понимала, что Джон прав и мы действительно произносим не то, что мелькает в мыслях, а то, что должны произносить по некой договоренности, называемой нормальным общением. Но мне вовсе не хотелось обсуждать проблему с ним, к тому же просто боялась, что невольно выдам себя. Потому я перевела разговор на тему предательства:

– А предательство?

Он кивнул:

– И я. Предаю одних, чтобы другим было лучше.

С ним было очень трудно вести подобные беседы, иногда я не понимала, что это – обезоруживающая откровенность, которая, однако, никогда не приводила к выдаче секретов, или изощренный цинизм. Предпочитала считать, что первое, хотя иногда глубоко внутри шевелилось понимание, что я совсем не знаю Джона.

И вот сейчас жизнь демонстрировала его теорию поголовного предательства во всей красе.

Хуже я себя никогда не чувствовала, даже когда убила Джона.

Я не подозревала, что худшее еще впереди.

Одно я знаю точно: если неприятностей не избежать, их надо пройти как можно быстрей.

Это означает, что я должна встретиться с Радживом Сингхом и спросить его об убийстве Сатри. Потому из аэропорта Агры я звоню именно ему:

– Раджив, нужно поговорить.

– Джейн, как ты? Что это за номер телефона?

– Нормально. Нам нужно встретиться. – Я не собираюсь объяснять, что смартфон, который мне дал Арора, остался под подушкой в клинике, а пользуюсь я тем, что привезла из Лондона.

– Хорошо, я прилечу.

– Нет, я в Агре. Сейчас.

Он почувствовал, что-то понял, потому соглашается:

– Где?

Неожиданно для себя я называю ресторан «Тадж-Махал», откуда он не так давно забирал меня.

– Да, я буду ждать.

Он действительно ждет, когда я подъезжаю в ресторан. Сингх «неправильный» индиец, из тех, кто воспитан в правилах европейской пунктуальности. Но сейчас это совершенно не важно.

– Что случилось, Джейн? Я звонил в клинику, там сказали, что ты сбежала…