Том 7. Отцы и дети. Дым. Повести и рассказы 1861-1867 - Иван Тургенев

Только еще начинавший тогда свою литературную деятельность А. С. Суворин в статье, напечатанной в «С-Петербургских ведомостях» (1867, 30 апреля (12 мая), № 117), встал на «защиту» Тургенева, доказывая, что в «Дыме» «подверглись сатире одни крайности». Истолковав по-своему основную идею романа, Суворин во второй статье, посвященной «Дыму», прибег к прямой фальсификации, вкладывая в уста Потугина следующие слова: «Что у нас теперь лучше, чем было прежде, что мы подвигаемся вперед — этого я никогда не отрицал. Я только смею утверждать, что если самоуничижение ведет очень часто к лакейству, то самовосхваление ведет к лени и спеси»[316].

Газета «Весть», гордившаяся своим ретроградством, не ограничилась разбором «Дыма» в двух статьях своего постоянного рецензента Тригорского[317] (псевдоним Екатерины Петровны Ермолаевой), которые заканчивались выводом: «Многое есть теперь в России, чего не заметил <…> автор „Дыма“ с своим „через худшее к хорошему"». 24 мая ст. ст. 1867 г. в газете (№ 59) был напечатан отрывок из письма читателя. Автор письма, которое несомненно было редакционной уловкой, укрывшись за инициалом Z, с возмущением писал о том, что Тургенев в «Дыме» считает действия генерала Ратмирова безнравственными, и следующим образом объяснял свое несогласие с писателем: «Правительство командирует офицера с приказанием усмирить непокорных, причем предписывается употреблять в случае крайности меры решительные. Офицер исполняет свой долг. Кажется, всё это в порядке вещей и не возбудило бы ничьего негодования, даже и в странах наиболее либеральных. Посмотрите, как действуют англичане в случае открытого сопротивления закону!

У нас лучший повествователь, г. Тургенев, такое исполнение офицером своего долга считает, по-видимому, ужасающею безнравственностью! Вот это уж действительно дым, и дай бог, чтобы он скорее рассеялся»[318].

Точка зрения «Вести» отражала, очевидно, отношение к «Дыму» тех «настоящих генералов», которые, собравшись в английском клубe в Петербурге, намеревались письменно известить Тургенева об исключении его из их общества (см.: Т сб (Пиксанов), с. 91).

Показательно, что и «магнаты из россиян», жившие в Баден-Бадене, со времени появления «Дыма», перестали приглашать его автора на охоту, о чем Тургенев сообщил 28 октября (9 ноября) 1867 г. из Баден-Бадена И. П. Борисову.

Отзывы о «Дыме», исходившие из лагеря представителей «официальной народности», во многом соприкасались с отзывами реакционной критики, в особенности это относилось к оценке романа в газете «Русский».

Газета «Русский» (1867, 12 июня, л. 23 и 24) напечатала на своих страницах письмо читателя из провинции под названием: «Недоумение по поводу „Дыма“ Тургенева, напечатанного в „Русском вестнике“». Это письмо, вероятно, было написано самим М. П. Погодиным, который «недоумевал», «…что же значит повесть г. Тургенева „Дым“, помещенная в „Русском вестнике“ за месяц март? Дым ли это отечества, который нам сладок и приятен? Или это угар, наносимый с Запада, оружие русского, направленное против России? "Московские ведомости" верят в хорошие стороны русского народа и в высокое призвание России: с какой же стати появились в „Русском вестнике“ неприязненные шляхетские насмешки странника, который всё русское, без исключения, считает дымом?»

Злобный отзыв М. П. Погодина, помимо общих идейных расхождений между ним и Тургеневым, корни которых уходили в 1840-е годы, объяснялся еще и тем, что «Дым», с его проповедью служения европейской цивилизации и насмешками над неославянофильскими теориями, появился в самый разгар подготовки и про-ведения этнографической выставки и съезда славян, проходившего в Москве под реакционными панславистскими лозунгами и возглавлявшегося М. П. Погодиным[319].

H. H. Страхов, называвший себя славянофилом и принадлежавший к группе «почвенников», объединившихся вокруг журналов D. М. Достоевского «Эпоха» и «Время», обращался к «Дыму» дважды. Первый раз сразу же после опубликования романа в «Русском вестнике» и второй раз в статье, написанной в 1871 г. и посвященной последним произведениям писателя от «Призраков» (1863) до рассказа «Стук, стук…» (1871).

Разбирая роман в 1867 году, H. H. Страхов пришел к выводу, что Тургенев неискренен в своем утверждении: «всё дым и больше ничего». Критик считал, что Тургеневу не понравилось новое направление ветра, который подул после 1862 г., и он написал роман против господствующего ветра». Суть перемены, происшедшей в русском обществе после 1862 г., критпк истолковал следующим образом: «Внимательный наблюдатель должен признать, что благодаря нынешнему царствованию действительно вскрылись все язвы, которые мы носили в своем теле, воображая себя вполне здоровыми; <…> Говоря литературными формулами, все мы до 1862 г. были более или менее западниками, а после этого года все более или менее стали славянофилами».

Заканчивая свою статью, Страхов выразил уверенность, что «черноземная сила» и «ветер, потянувший с Востока», помогут устоять России в столкновении с Европой и выйти из этого столкновения нравственно обновленной (Отеч Зап, 1867, № 5, с. 172–180,).

Вторая статья Страхова была полемически направлена не только против некоторых концепций «Дыма», но и против истолкования романа Тургенева в статье П. В. Анненкова (см. ниже).

Главным предметом спора по-прежнему оставалась проблема: Россия и Запад. Страхов доказывал, что России нечему учиться у Западной Европы, что западничество Тургенева «не содержит в себе действительной преданности началам, выработанным европейскою жизнью», а является своего рода нигилизмом, заимствованным из «отрицательных и мрачных учений современной Европы»[320].

Н. И. Соловьев, критик журнала «Всемирный труд», также обвинил автора «Дыма» в том, что его любимый герой, Потугин, высказывает суждений, с которыми могли бы согласиться все «русские нигилисты», страдающие «недоверием к силам и средствам своего народа»[321].

Истолкование содержания «Дыма» в статье-лекции О. Ф. Миллера интересно тем, что он, высказавшись в защиту славянофильства и сказав, что Потугин — это «…один из последних могикан того бесшабашного западничества, которое в сущности вытекает из препох-вального свойства нашей натуры <…>, которое очень метко определяет Базаров, говоря <…>: „Русский человек только тем и хорош, что сам о себе прескверного мнения“»[322],— неожиданно пришел к выводу, что новый роман Тургенева заканчивается оптимистической верой в будущее. Тургенев, — писал он, — «заключает свой, Дым“ успокоительным указанием на то, что одно — не дым: это воскресающее значение дела освобождения, воскресающее значение его как для самого народа, так и для нас всех, чающих появления новых людей» (там же, с. 273).

По мнению О. Ф. Миллера, в России того времени еще не появились «новые люди», чем и объясняется их отсутствие в «Дыме». Заканчивая свою статью, критик высказал уверенность, что Тургенев по-прежнему обладает большими творческими возможностями и что новый подъем в его творчестве будет возможен тогда, когда русское общество «представит ему новые данные и новые типы».

Положительной рецензией на «Дым», автор которой дал всесторонний и глубокий анализ романа Тургенева, была статья П. В. Анненкова «Русская современная история и роман И. С. Тургенева „Дым“» (ВЕ, 1867, № 6).

По определению П. В. Анненкова, «Дым» — роман социальный, ибо «он выводит перед нами явления и характеры из современной русской жизни, важные не но одному своему психическому или поэтическому значению, но вместе и потому, что они помогают распознать место, где в данную минуту обретается наше общество, и мысль, которою оно занято перед наметкой последующего своего шага» (с. 100).

В новом романе Тургенева Анненкову слышалось «биение» современной ему жизни, главной проблемой которой была необходимость «строить разумно внутренний быт людей». «Дым» свидетельствует, — утверждал критик, — что ни кружок Губарева, ни блестящее общество генерала Ратмирова не в состоянии решить эту задачу, к тому же обе эти группы ослеплены торжеством «по случаю победы „народного духа“ над его отрицателями» (с. 107 и 108).

Анализируя взгляды Потугина, Анненков доказывал, что тургеневский герой призывал учиться не у той Европы, язвы которой очевидны, а у другой, которую мы «мало видим и почти не знаем». Главной задачей той, другой Европы является стремление дать «точное, общедоступное определение идей нравственности, добра и красоты, и такое распространение их, которое помогло бы самому скромному и темному существованию выйти из сферы животных инстинктов, воспитать в себе чувства справедливости, благорасположения и сострадания к другим, понять важность разумных отношений между людьми и, наконец, получить способность к прозрению „идеалов“ единичного, семейного и общественного существования» (с. 110). Для этой скрытой Европы характерен интерес к «серьезным социальным учениям» и к «реалистическому направлению в науках» (с. 108).