Планета отложенной смерти (сборник) - Владимир Покровский

— Не помню.

— Она, в общем, и не нужна была. Меня прельстила ее нелогичность. Мы нелогичностью вас взяли, вы заметили, дорогой мой Хлодомир?

Вой, страдальческий хоровой вой.

Фей вдруг встрепенулся и заорал:

— Так! Первое блюдо!

— Первое блюдо! — понеслись отовсюду рыдания. — Первое блюдо! Скорей первое блюдо!

Раскрылась дверь кухни, и в комнату ворвалась орда небольших роботов типа «Шнитце», которых я нигде, кроме как в Метрополии, не встречал. На голове у каждого блистал серебром и сканью поднос с горой чего-то дымящегося.

— А-а-а! — заорали цветастые, вскочив с мест и устремляясь к роботам. — Первое блюдо!

Я остался на месте, решив держаться изо всех сил. Голод сводил с ума. Ко мне подкатило сразу два «Шнитце».

И я набросился на еду.

Я сказал себе — пусть, пусть они думают, что купили меня. Дудки! Куафера не купить. Уж во всяком случае не меня. Я не разбирал, что передо мной такое лежит — груда чего-то мясного, удивительно ароматного и, главное, много. Вкуса не помню, я не ощутил вкуса, некогда было. Ни ложек, ни вилок, ни выгребалок — я ел руками, как и все вокруг. Обеими. Мы заталкивали пищу в рот, мы не успевали ее жевать и с каждым проглоченным куском голод усиливался. Помню, как Фей запустил руки в пищу чуть не по локоть, но почему-то не ел, а принюхивался, страдальчески ухая и мыча.

Устали челюсти, виски, руки, устал даже пищевод, вокруг стоял немыслимый жор, а пища будто в пропасть падала, вакуумно пустой желудок требовал еще и еще.

Очень быстро все было прикончено. С безобразно вспученными животами мы отвалились от подносов, с ног до головы облепленные волокнистой зеленой массой, уже не такой ароматной. Было противно и тошно. А потом было второе блюдо, и такое же третье, а потом я почувствовал жар в копчике (теперь-то я знаю — с этого начинается истинная метаморфоза) и услышал крик Фея:

— Все встали! Время! Время пришло!

Я не встал, я только сел на скользкий палас и огляделся туманно. Цветастые уже вскочили на ноги и стояли теперь перед Феем, придерживая беременные животы, глядя на него истошными, шальными глазами.

— Одежду долой!

Лихорадочно и неуклюже они принялись раздеваться — зрелище не для шоу. Фей скосил на меня глаза, дал знак — сиди пока, вскинул руки… боже, это были уже не руки! Пальцы, только что длинные, укоротились до сантиметра, противными розовыми шариками окаймляя ладони. Жар в копчике усилился необычайно, озноб тоже — меня била крупная дрожь. Впрочем, и остальные тоже дрожали. Мы все явно были больны.

— Ноги на ширину плеч! — надсадно заорал Фей, вкладывая в крик всю злобу, разом освободившуюся. — Руки в стороны! Вдох!

Они застыли все, уродливо голые, дрожащие, с преданными глазами, кто-то простонал: «Да ну же!».

— Первое упражнение! Руки над головой! — Ушам было больно от его крика. — От звезды до звезды!

— От звезды до звезды! — стройно и внятно повторил хор.

— От планеты до планеты!

— От планеты до планеты!

— От города к городу, от дома к дому! Дыхание держать, дыхание, черти!

— От города к городу, от дома к дому!

— Второе упражнение. Руки на бедра!

Они уперлись руками в бедра. Их кожа позеленела, а головы удлинились, носы расплющились, а гениталии — это стало таким! Они взглянули орлами и завертели торсами в диком темпе, синхронно, не забывая отвечать хором.

— Мы несем свои прекрасные двойные тела!

— …тела!

— А в них несем дважды удвоенное счастье!

— …счастье!

— Куда мы придем?

— Домо-о-о-ой!

— Что принесем?

— Мир и секрет!

— Что обретем?

— Счастье и ярость!

— Что будет с рохлями и немощными, занявшими дом?

— Уйдут!

— А не уйдут?

— Умрут!

— Кто должен жить?

— Тот, кто желает нам жизни!

— Кто должен умереть?

— Тот, кто не желает нам жизни!

— Кто-о-о-о?

— Все-е-е-е!!! Все!!! Все!!!

— Третье упражнение! Змея в воздухе!

Я глядел на них и глаз отвести не мог, испытывая ужас. Кроме мужчин, здесь были три или четыре женщины, я заметил их только тогда, когда уже и отличить их от мужчин было нельзя почти: только по большей уродливости. Все они стояли, как спортсмены перед тренером на разминке, и делали, в общем, обычные упражнения, какие я тысячу раз видел, да и сам в юности вот так же стоял, и так же руки вперед выбрасывал, и так же торсом крутил, и через нос дышал, и несло от меня потом, и казалось мне в то время, что запах этот — запах здоровья и силы — хорош, что нет лучше запаха пота, и думал я — не будет такого в старости. До старости я не дожил пока, и запах пота опять со мной, я, можно сказать, пропитался запахом пота, но уже не запах это здоровья, совсем другой запах, человеческий только наполовину, запах ярости, силы, злобы неутоленной, запах, от которого корчишься в отвращении и к которому все же тянет…

Они изменялись на глазах: бугорками вспухала кожа, втягивала внутрь волосы, превращалась в черную из зеленой, утолщались от ступней ноги, искажались лица, и без того искаженные идиотскими гримасами, веки — о, веки вспухли шарами и напоминали кожу грецких орехов, ни человеческого, ни ведмежачьего не было в этих веках. В момент метаморфозы метаморфозник и внешностью, и внутренним состоянием разительно отличается от всего, что есть во Вселенной, — аналогии здесь невозможны. Именно из-за этого вот перехода большинство и тянется к превращениям — очень странное чувство.

Когда кончился ритуал вопросов и ответов, свято соблюдаемый при массовой метаморфизации, грянул марш. Марша такого я раньше не слышал. Я сидел в оцепенении, опасаясь любого движения, даже дыхание сдерживая, потому что знал — стоит мне хоть чуть-чуть шевельнуться, и я вскочу с места, подбегу к остальным, стану в один ряд с ними и подобием рта буду кричать вместе со всеми, и подобием рук буду выполнять идиотские упражнения, и подобием глаз буду выражать самый чистый, самый истовый энтузиазм, и с восторгом приму расползание своего тела, расползание, которое я теперь изо всех сил удерживал, впадая в оцепенение. Он был бравурен, тот марш, и полон самого истошного, самого фальшивого энтузиазма — настолько не по-человечьи фальшивого, что просто и был действительно нечеловеческим.

Потом, уже в тишине, все они корчились на полу, безгласные, слепые, глухие, а Эрих Фей, присев на краешек своего роскошного кресла, внимательно наблюдал за ними, не забывая, впрочем, и про меня.

Метаморфоза похожа на чудо. Вот был человек — вот стал кусок бесформенного чего-то, даже не мяса. И вот это что-то, колышущееся, дрожащее, обдающее тебя смрадом, кое-где вдруг пообмякло, кое-где напряглось, кое-где расправило складки… и перед вами бовицефал! Не совсем еще бовицефал, правда. Очень тощий, не такой крупный, хоть и больше все-таки человека, очень слабый, но явно галлинский житель, гроза местных лесов. Пупырчатые веки начинают подрагивать, открываются, взгляд вертикальных зрачков, сначала несфокусированный, бессмысленный, становится постепенно твердым и злым, все тело дрожит уже не столько от слабости, сколько от ярости, и вот он на разъезжающихся лапах пытается встать, и вот он стоит и ищет жертву для утоления своего голода, он вертит мордой. И смотрит уже на меня. И все они на меня смотрят.