Жизнь Бальзака - Грэм Робб

Во время той «эмоциональной ссылки» Бальзак посетил сеанс курения гашиша в отеле «Лозен», организованный психиатром Жозефом Моро. Это важная деталь, так как она дает представление о ходе мыслей Бальзака в тот период, когда в его жизни главное место занимали однообразные эмоции. Бодлер присутствовал на званом вечере в величественном особняке XVII в. на острове Сен-Луи окнами на Сену. В «Искусственном рае» он сообщает, что Бальзак презрительно хмыкнул, когда ему протянули зелье, и тут же вернул его назад: «Мысль о том, что можно думать вопреки себе, он нашел крайне отвратительной»; «В самом деле, трудно представить теоретика силы воли, этого духовного двойника Луи Ламбера, который согласился бы расстаться даже с мельчайшей частицей своей драгоценной субстанции»1052. Бальзак все же расстался с частью «своей драгоценной субстанции» и после жаловался врачу: приняв гашиш, он «не получил того, за что заплатил», а все потому, что он с ранних лет упражнял свои «органы мысли» и оказался невосприимчив к безумию. Хотя он слышал «небесные голоса», «целых двадцать лет спускался по лестнице» и «видел позолоту и картины салона в невероятной роскоши», он считал, что «ничего нового не испытал». Можно сделать вывод об обычном состоянии его психики! Его интерес к наркотику был как личным (в качестве эвтаназии, если Эвелина откажется выходить за него), так и научным. Он предвидел, что когда-нибудь откроют физические причины безумия, и даже мечтал возродить мозг кретина, создав «мыслительный аппарат», – «чудесный эксперимент, о котором я раздумываю последние двадцать лет… Если мы сумеем возродить разум, мы поймем, почему он деградирует»1053.

Размышления на психиатрические темы, которые Бальзак развивал в письме к доктору Моро (они одновременно и далеко позади, и далеко впереди своего времени), свидетельствуют об огромном количестве идей, которые он втискивал в тесные пространства, отведенные себе для литературного труда в те годы. Кстати, любопытно, что в редкие минуты досуга он возвращался к предубеждениям своей юности. Его вдохновенные и своеобразные трактаты о моде, стимуляторах и походке могли дополниться многими другими. Довольно просто представить, как могла бы продолжиться его жизнь и какое применение он нашел бы своему разуму. В отличие от некоторых своих читателей Бальзак не считал, что, полюбив Эвелину, он многим пожертвовал. Через четыре месяца после отъезда из Италии он совершил такое же путешествие в обратном порядке, чтобы встретиться с возлюбленной в Риме, где в апреле 1846 г. у него состоялась короткая аудиенция с папой. Очевидно, Бальзак считал ее частью туристической поездки: он поцеловал «туфлю иерарха» и попросил благословить четки для его матери1054. Весной того года влюбленные пересекли Альпы и посетили Солотурн, Женеву, Берн и Базель, а затем Гейдельберг, где Бальзак расстался с Эвелиной. 28 мая он вернулся в Пасси в состоянии «крайнего нервного возбуждения», принял четырехчасовую ванну и проспал двадцать часов. Через шесть дней он сел на поезд и уехал в Тур.

Этот недолгий визит на родину знаменует собой поворотный пункт в беспорядочной жизни Бальзака 1845—1846 гг. Целую неделю он провел в Саше. Он собирался осмотреть замок Монконтур, который еще виден с дороги из Тура в Вувре: он выходит на Луару. Еще одна мечта преследовала его издавна. Бальзак описал ее за шестнадцать лет до поездки, с башенками и террасами, сверкающими крышами, «плащом из плюща» и винными погребами, выдолбленными в скале1055. Он собирался купить Монконтур и использовать его в качестве загородного дома, так как у Эвелины возникали дурные предчувствия по поводу активной светской жизни в Париже. Результат поездки оказался довольно неожиданным. Несмотря на внушительные подсчеты прибылей, которые можно будет получать с виноградников и садов Монконтура, Эвелина отказалась дать деньги на его покупку. Зато ей очень понравился замок Саше, где были задуманы многие его романы. Бальзак вернулся в Париж с головой «полной замыслов»1056 и начал работать над двумя произведениями, которые образуют мелодраматический конец его творческой жизни: «Кузен Понс» (Le Cousin Pons) и «Кузина Бетта» (La Cousine Bette).

Написание этих двух романов, которые объединяются под названием «Бедные родственники» (Les Parents Pauvres), – достижение куда более значительное, чем кажется с первого взгляда. Многочисленные поездки и лихорадочное предвкушение подействовали на Бальзака, и теперь Бальзак, сидевший за письменным столом, был другим человеком – возможно, фениксом, способным возродиться из пепла, но фениксом, наполовину сгоревшим в огне. Хотя начиная с 1845 г. количество его писем растет, круг тем, которые они охватывают, сужается. Одержимость устремилась в пространство, больше не заполненное творчеством. Он подыскивал дом (возможно, поэтому в «Кузине Бетте» столько описаний интерьеров), купил на деньги Эвелины акции железной дороги, чья стоимость катастрофически падала год за годом, и выплачивал самые срочные долги. Кроме того, он сражался с вялостью ума и мучительным ожиданием счастья. Самое же главное – ему хотелось произвести на Эвелину нужное впечатление. В повседневной хронике надежды и отчаяния Бальзака проглядывает такое полнокровное, неистовое безумие, что невольно задаешься вопросом: кем бы стал этот человек без предохранительного клапана в виде литературы? Возможно, он превратился бы в беспокойное, самоубийственное чудовище из «Столетнего старца». Он создавал впечатление человека, пожираемого своими страстями. Возможно, и письма для него служили своего рода лекарством. Он писал их не думая (по крайней мере, он так считал). Тем не менее его насилие над собой не слишком заметно. Даже поток сознания стекал с кончика его пера в виде связной истории… Бальзак-прототип и Бальзак-рассказчик по-прежнему были двумя разными персонами. Рассказы о его «маниакальном» поведении возникали по мере того, как появлялась необходимость окончить его страдания. Утром 5 января 1846 г. от Эвелины пришло письмо, в котором она жаловалась, что ее сестра Алина, тогда жившая в Париже, слышала, как Бальзак сплетничал об их романе. Бальзак бросился отвечать: «Я был опустошен. Я свернул письмо и положил в боковой карман. Сначала я ходил в слезах, затем мною овладела великая грусть, которая возымела дальнейшее физическое действие. Вчера на улицах Парижа выпало пять дюймов снега. На мне были короткие сапоги и легкие носки, как летом. Я бросился на улицу Риволи и ходил, ходил, меся грязь, по всему Парижу среди громадной толпы. Я не замечал ни людей, ни омнибусы. Лицо мое было перекошено от ужаса, как у безумца, – а на меня смотрели люди!.. Я прошел от улицы Риволи до места за отелем де Виль, по самым запруженным улицам, не замечая ни людей, ни карет, ни холода – ничего. Если бы кто-то спросил меня, какое тогда было время дня, или какая на улице погода, или какое сейчас время года, или в каком городе я нахожусь, я бы не сумел ответить. Я омертвел от горя. Чувствительность – кровь души, а моя вытекала сквозь разверстую рану… Твоя непроизвольная несправедливость уничтожила меня; при каждом шаге мне казалось, будто меня бьют по голове дубинкой»1057.