Перебирая наши даты - Давид Самойлов

Можно ли где‑нибудь в авторском тексте усмотреть нечто похожее на антигуманизм? Можно ли найти хоть одно высказывание С. антигуманного свойства?

На этот первый вопрос можно решительно ответить: нет.

Однако, как мы знаем, этого мало… Для полного прочитывания концепции мало одних высказываний персонажей романа, даже соотнесенных с личностью автора.

Полный смысл произведения заложен во всей его ткани, в его строении, в его словесном материале.

Для такого прочитывания требуются уже большие усилия, требуется проникновение в тайну, в загадку творения — в загадку, присущую каждому истинному явлению литературы. Порой автор способствует, а порой и мешает на пути к разгадыванию.

«Важен не строй. А строй души», — говорит старик Варсонофьев.

В этой формуле та же опасная краткость, о которой я уже упоминал.

На первый взгляд простая и ясная, эта формула таит множество загадок, не раскрытых прямо ни самим Варсонофьевым, ни авторским комментарием.

Первый вопрос: можно ли сравнивать строй души со строем, божий дар с яичницей? Одного ли порядка эти явления, чтобы можно было сказать, что в каком‑то одном ряду содержание души сопоставимо с общественным устройством? По этому типу можно сказать, что важен овес, а не холера. В этом даже можно усмотреть некую глубокомысленность, ибо человеческое воображение неистощимо в сопряжении далековатых понятий.

Впрочем, наша материалистическая наука утверждает, что в устройстве души отражено общественное устройство, и тгосему постоянно сопоставляет эти два устройства. Однако наша наука решительно бы не согласилась с тем, что устройство души важнее общественного. По ней в устройстве души лишь отражено, да и то несовершенно, общественное устройство, и вся полнота не может быть отражена в одной душе, разве что в исключительных, из ряда вон выходящих случаях — в единичных гениях человечества.

По нашей науке устройство души вторично. Это азы науки.

Возможно сопоставление строя души со строем и в обратном случае: если предположить, что в его устройстве отражено устройство души.

Но тогда какой души? Чьей конкретно?

Видимо, тогда уже не одной конкретной души, а души всеобщей, некой одной народной души, в которой слиянны отдельные личные души. Какие же свойства этой души были точно отражены в российском самодержавии, в крепостном строе, в бюрократической иерархии российской державы?

Или, может быть, устройство души всея Руси потому и выше строя, что отражено в нем неполно или искаженно?

В этом смысле только и можно понимать, что строй души важнее строя.

И тут опять вопрос.

Как всеобщая душа, а особенно ее личностные явления, должна относиться к своему искаженному в облике строю? Игнорировать с высот свой искаженный образ? Или стараться его исправить, подчистить? Или сломать свое ложное отображение и воссоздать заново?

Это уже вопрос не абстрактный, а практический. Поскольку ценит С. людей дела, то им и следует дать практическое указание, как, каким способом и с какой стороны прилагать дело к строю. Ибо дело уже происходит в конкретных условиях строя. И даже лучшие представители души — люди дела — действуют не в абстрактных сферах, а в конкретных обстоятельствах исторического существования своего народа.

На этот вопрос прямо не отвечают ни герои С., ни он сам.

Только по косвенным данным, по тому, как изображены «разрушители» строя, худшая эманация всеобщей души, а может, и вовсе отринутые ею бездуховные существа, — только по этому изображению разрушителей можно предположить, что разрушение строя не признается делом, способным довести строй до кондиций души.

Не будем гадать о свойствах коллективной души Солженицына. Об этом в романе нет достаточных указаний.

Мы знаем только, что положительные лица в романе — это порядочные люди дела. В том числе и военного дела.

Проблема сопряжения строя души со строем не новая и, возможно, будет прояснена в последующих «Узлах» Солженицына.

В наше время ее глубоко решает Генрих Бёлль, писатель, сходный с С. по личному мужеству и по некоторым исходным пунктам мировоззрения.

Бёлль, однако, не ставит вопроса о том. что важнее — душа или общество. Для него эти понятия взаимоисключающие. Он предлагает выбор — или душа, или общество. А отнюдь не предлагает душе пересоздать общество по своему образу и подобию.

Он просто изымает душу из общества. Душу данную, личностную, индивидуальную, со своей свободной волей, и по закону свободной воли добровольно и без насилия над другими, принимая всю ответственность на себя, изымающуюся из общества.

Бёлль прямо ставит вопрос о добровольном изъятии, о самоизъятии из общества, где душа не может осуществляться согласно своему назначению. В этом он видит высшую индивидуальную ответственность, которую берет на себя душа в лучшем своем земном проявлении.

У Бёлля душа равна личности. УС. — равна лишь коллективу. У Бёлля единица души — человек. У С. — нация.

Но изымая себя из строя, душа — личность Бёлля никак не тягается с ним[21]. Она изымает себя как духовное начало из недуховной среды, не испытывая при этом ни гордыни, ни презрения. В ней нет ничего сверхчеловеческого. Ее человеческое содержание выявляется как жалость и сострадание к оставшимся в строе, как любовь самого малого, младшего, слабого в мире к сильному мира сего. То есть как любовь истинно христианская, как любовь младшего сына вселенской церкви к тем, кто заблудился в сословных, имущественных, национальных лабиринтах строя.

К Исаичу

Литературная жилка у него была всегда. Он еще до войны собирал материал и намеревался написать роман о первой мировой. Это, конечно, не был даже по замыслу роман — учение, потому что у самого С. никакого учения еще не было. Появилось оно много позднее, уже после мировой славы, и собрано было наскоро, как явствует из «Августа четырнадцатого». В романе этом чувствуется скороспелость учения и видны остатки прежнего замысла— патриотическо — семейный роман, вроде «Порт — Артура», хотя и поддался Солженицын современной моде и ввел в свой роман экранные страницы по придумке под Дос — Пассоса, а по исполнению — под Артема Веселого. Таким он и был бы, может быть, получше и поумней.

«Август» — роман идей и концепций. В нем нет высшего достижения прозы — характеров. Есть персонажи — схемы идей. В романе, сопоставляемом с «Войной и миром», нет телесного, органического начала личности, начала, у Толстого овеянного духовностью, где страдание родов, смерти, боли одухотворено и выравнено духовным началом любви.