Избранное - Борис Сергеевич Гусев

— Значит, вы ее дядя?

— Родной! Как же! Валька! Эх, Галина не дожила…

Он снова засуетился, стал что-то искать в шкафу и наконец вытащил пачку пожелтевших листков — письма племянницы, которые теперь, после смерти Галины Семеновны, перекочевали к нему.

Он слушал мой рассказ понурив голову и подперев ее большой тяжелой рукой, не перебивая вопросами и как бы отрешившись от всего преходящего. И крупные слезы текли по лицу старика.

Пришла хозяйка, узнала, с чем я приехал, тоже расплакалась, потом побежала по другим родственникам и знакомым, жившим в этой деревне, с радостной вестью: отыскался след Вали — не продалась девчонка фашистам, не улизнула с ними на Запад, не скрывается под чужой фамилией… Погибла как солдат.

К избе со всех концов деревни спешили люди.

Обратно я возвращался в Барнаул через Алейск. И прошел пешком путь от домика на Партизанской до станции. По этой дороге когда-то бежала девушка в гимнастерке. От станции к дому, чтобы обнять маму в последний раз и крикнуть «прощай»; от дома к станции, чтобы уехать с эшелонами на фронт и уже никогда не вернуться.

Бежит-бежит девушка в гимнастерке, спешит-спешит она на свой эшелон. Успела, вскочила, махнула рукой — прощайте, братья! И эшелон тронулся. Все быстрей ускоряет он ход, все громче стучат на стыках колеса, а из вагонов несется песня: «Вставай, страна огромная!..»

Встала страна. Вот лица ее молодых сыновей, дочерей… Спешите запомнить их… Многих вы уже никогда не увидите, и гибель их падет тяжелым камнем на душу. Стучит сердце. Стучат колеса, уходит вдаль эшелон!..

Бежит-бежит девушка в гимнастерке, спешит-спешит она на свой эшелон, умчавшийся в вечность.

ОТКРЫТИЕ

1

В семидесятые годы Федор Аниканович Атаринов был блестящий сорокалетний администратор с широкой обаятельной улыбкой, современной манерой этакого легкого равнодушия и внятно выраженной прогрессивной направленностью недюжинного ума. В нем искрился столичный лоск, еще больший, чем у аборигенов большого города. Друзья любили его за широту и открытость; женщин привлекало личное обаяние, и он чувствовал себя почти вполне счастливым, пока не совершил весьма неприятного открытия: однажды, предавшись размышлениям о жизни, Федя почувствовал себя обойденным — вот уже сколько лет он трудится в одной должности и его не повышают. За что?

Как только он открыл эту главную несправедливость к себе — что он обойден, обижен, — так тотчас стали обнаруживаться другие. Скажем, командировки за рубеж. Ну ладно, ездил, но, конечно, мог куда больше! — размышлял он, вспоминая те варианты, ситуации, которыми мог бы воспользоваться, а упустил. И ему было обидно, что упустил. Вон Санька Серов полмира объездил, ходит с высоко поднятой головой. «Ну, ты даешь!..» — однажды заметил ему Федя. «А чего! Так и надо!..» — с вызовом ответил Санька.

А премия? С лауреатством дело сложнее, это решают высокие инстанции (и все равно наиболее дальновидные как-то устраиваются, входят в перспективные группы, но, допустим, это Феде самому противно, не надо!), но свою-то, министерскую, мог получить. Вполне! Острову республиканскую дали — за что? Допустим, работал, а разве он, Федя, не работал?! Вот именно, он работал, а другие пользовались. А почему его не вводят в ученый совет? Гяурова ввели, а он позже пришел, тоже не имеет докторской степени, еще только думает защищаться. Но Федя тоже не собирается пожизненно оставаться кандидатом наук! Дело не в степени, — не это решает! Сумел, и все тут… Или взять награждения? О чем говорить!..

И Федя вспомнил многочисленные вечера, когда он перерабатывал, сидя до одурения у себя в отделе. Бывало, звонит приятель Игорь Хрусталев снизу, из подвального отсека: «Привет, Федя, сидишь?» — «Ага». — «Кажется, мы вдвоем только остались?» — «Наверное». Да, он рабочая лошадка. Незавидная роль. Пожалуй, над ним посмеиваются. И поделом.

Дав своим мыслям такое направление, Федя заходил в своих обидах все дальше и дальше. И ему стало стыдно, что он такой, в сущности, смешной и неумелый человек. То утешение, что он честен и совесть его чиста, что в конце концов кто-то должен быть рабочей лошадью, теперь не годилось. Ну, и сиди со своей чистой совестью, коли тебе это нравится. Утешайся.

Чтоб не очень растравлять себя, Федя стал вспоминать. Кое-что он все-таки имел. Хотя?.. Соцстраховские путевки, — так, господи, перед кем хвастать? — их все получают. Квартира? Опять же. Да, получил. И что? Кто из кадровых работников в их ВНИИЗе не получал квартир или не улучшил жилищных условий? Деловые люди по второму, по третьему кругу получили, детей обеспечили квартирами! А такие, как Леонтий Павлович, сам по хозчасти, наверное, уж и о внуках позаботились. Но он, Федя, — не рвач и, имей он все возможности, все равно бы не пользовался ими. Есть же какие-то устои, понятия, черт побери! Но дело не в этом. Или в этом? А? В чем тогда? В чем?! Этак можно докатиться до поиска смысла жизни. Нет, отчего ж, под коньяк можно иногда и «за жизнь» поговорить, но вообще этим занимаются юноши, не пользующиеся успехом у девушек, и неудачники. Или надо быть Львом Толстым. Он, конечно, все мог позволить себе, и искать смысл жизни. Делал, что хотел. Тоже ненормальность… Гений. А жизнь проходит. Ладно, пусть там рвет, хапает кто угодно, но он, Федя, останется каков есть.

И, придя к такому выводу, Федя вновь занялся текучкой: он подписывал бумаги, корректировал план подведомственных отделу лабораторий и секторов на следующий квартал, читал и визировал чертежи. Но прежнего душевного покоя и удовлетворения своей работой уже не испытывал.

2

Атаринов работал заместителем начальника отдела крупного отраслевого НИИ — ВНИИЗа, начавшего с некоторых пор, пока неофициально, именоваться объединением, а директор его соответственно — генеральным. ВНИИЗ имел свое опытное производство, бывшее некогда самостоятельным