Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

– Больно поздно ты речешь мне такие слова! Татарин стучится в ворота, а ты венчаться задумал! – зло усмехаясь, ответила Янка.

«Почему она злится? Или татары тому причина, либо не верит моим словам?» – подумал Василько.

– Не сказывай мне так! Все для тебя сотворю, татар обману. Хочешь, уйдем из града тайком?

– А крестьян бросим? – насмешливо спросила Янка.

– До них мне дела нет! Что мне эти погрязшие в пороках людишки. Хватит, я уже им свое отдал. Если бы не я, гулял бы сейчас татарин по Кремлю!

– Похваляться ты горазд; послушаешь тебя, и впрямь покажется, что град на тебе держится. Только, сдается мне, не милы тебе люди, никто тебе не мил, и я тебе не люба! Да что с тебя взять, сирый ты! Если даже от татар убережешься, никогда себе чести и славы не добудешь. Не верю я тебе, не верю!

Василько схватил Янку за руку.

– Пусти! – крикнула она в сердцах и, вырвавшись из его рук, стала спускаться по лестнице.

– Янка, Янка! – закричал он. До сознания Василька никак не доходило, что Янка отвергает его не потому, что он господин, а она его раба, и не потому, что боялась обмана, а потому, что считала его недостойным ее. Ему казалось, что она просто не верит ему и нужно еще раз молвить ей любительные глаголы, после которых она непременно должна расчувствоваться, понять его, повиниться и обласкать.

Он хотел догнать рабу, но здесь дверь горницы с шумом распахнулась, и на мост выбежал дьячок. В руках у него свеча, он шало посмотрел по сторонам и, увидев Василька, вскинул руки и возопил, что есть мочи:

– Отошел наш пресветлый отец Варфоломей! Закатилось красное солнышко! Ужо погибаем!

Васильку показалось, что дьячок только сейчас, после смерти Варфоломея, осознал неминуемую погибель Москвы. «Да что это я? – спохватился он. – Господь с ним, с попенком!»

Ему нужна была сейчас Янка. Она необходима была ему до татарщины, но в эти дни лютой осады стала нужной, как воздух. Будь она рядом, бесцельность собственного существования не томила бы его. Для чего, для кого он сидит безвылазно который день на прясле? Этот вопрос не раз заставлял его глубоко задуматься. Крестьяне охраняют жен и детей, а он кого? Свою никому не нужную жизнь. На что она ему, коли приносит одни страдания?.. Если даже татары со срамом уйдут от Москвы, что будет с ним тогда? Опять потекут тоскливые, наполненные обидами дни, и коварный Воробей будет неустанно плести, как паук, предназначенные для него жестокие сети, а великий князь разом припомнит его отказ идти к Коломне, да и воевода Филипп не забудет, как он своевольничал в осаде.

Усиливающийся шум со стороны прясла не тревожил Василька. Он не хотел думать о том, что там происходит. Ему даже почудилось, что он находится не в зажатой татарами Москве, а в собственной вотчине, на своем подворье.

Василько выбежал из хором Тарокана и будто бы увидел Янку. Чья-то женская облаченная в сорочку фигура мелькнула на заднем дворе. Он устремился на задний двор. Кто-то окликнул его, но Василько лишь махнул рукой. Его занимало сейчас одно: найти рабу.

Задний двор почивал под рыхлыми сугробами. Он был не так обширен, как на Васильковом подворье, и потому что все в нем: и земля, и строения, и деревья были покрыты снегом, казался пустынным и куцым.

Если бы не торчавшие кое-где оперения татарских стрел, не долетавшие сюда назойливый треск и пугающее грохотание, ничто бы здесь не напоминало об осаде. На слегка присыпанной снежной порошей тропе, что вела к низкому срубу, были заметны следы. «В том срубе она схоронилась», – решил Василько и побежал по тропе.

Вот и сруб. Василько рванул на себя дверь, переступил порог и замер, приоткрывши рот. Перед ним на лавках и на полу лежали побитые крестьяне: заиндевелые каменные лица, вытянутые неестественно прямо и ровно ноги, сложенные на груди руки и донельзя жуткая тишина.

Васильку стало не по себе, но он заставил себя пройти на цыпочках мимо убитых, стараясь не задеть их и не потревожить даже взглядом. Он направился к двери, которая вела в горенку сруба, и постоял перед ней некоторое время, собираясь с духом и вслушиваясь. Затем осторожно приоткрыл дверь, поморщившись от того, что она издала звук. Заглянул в образовавшийся просвет.

Первое, что он увидел, было открытое и узкое волоковое оконце, сквозь которое в горенку проникал свет. Далее узрел угол каменной печки и черные от копоти стены. Василько осенил себя крестным знамением и прошел в горенку. Взгляд его упал на широкую лавку, на которой неподвижно лежал муж. Руки его были сложены на широкой груди косым крестом. Портища: зеленые и широкие ноговицы, лазоревые сапоги и атласный кожух – припорошены снежной пылью. Но его лик… Это был тот самый упокойник, которого видел Василько в придорожном храме и который ранее грезился ему. Знакомый лик все так же пугал и манил застывшей и холодной маской; опять этот гладкий и выпуклый лоб, эти неестественно густые темные брови и длинный нос, нависший над верхней губой… Все крупно, все глыбенно. Кажется, что пухлые синие губы будто застыли в едва уловимой злорадной ухмылке. Эта ухмылка как бы внушала Васильку: «Полно тебе суетиться, пришел твой черед испить смертную чашу».

Василько в ужасе подался назад и наткнулся на стену. Он хотел бежать, но никак не попадал спиной в дверь. Оборотиться и помыслить не мог: мерещилось, что тогда покойник вскочит с лавки и вопьется в него. Впрямь, подле лавки на полу что-то зашевелилось. Плотно сбитое, тяжелое, волосатое. Василько не тотчас признал в этом странном существе Тарокана.

Тарокан раскачивал непомерно большой головой и что-то бубнил себе под нос. Обметал рыжей бородой исхоженные половицы. Заметив Василька, он громко расхохотался, затем сморщился, задергал влажным ртом и завизжал:

– Пошел прочь! Это мои хоромы.

– Чур меня! Чур меня! – непроизвольно вырвалось из уст Василька. Он прижался к стене и расширенными, полными ужаса очами смотрел на Тарокана.

Тарокан яростно замахал руками, неловко приподнялся, живо подскочил к Васильку и, брызгая слюной, закричал:

– Прочь! Прочь! Здесь я господин!

«Вот она, твоя погибель!» – убеждал шедший из глубин сознания Василька чей-то вкрадчивый обезличенный голос.

– Нет! Не хочу! – возопил Василько и, ударив Тарокана ногой, стремглав выскочил из клети. Он бежал по заднему двору, не разбирая дороги. Бежал с грудным похрипом и клокотанием.

Бежал, повинуясь желанию не слышать преследовавших угроз Тарокана: «Все одно не уйдешь, смерд! Все одно показню тебя!» Его голос казался Васильку громоподобным, доносившимся не только сзади, но и с других сторон, с неба, из-под земли.

Потом он сидел на крыльце какой-то полуразрушенной избы, обхватив руками понурую голову. Все пребывал под впечатлением увиденного и услышанного. Горевал.

Да и как ему не томиться, коли еще раз он убедился, что дни его сочтены, коли жизнь его оказалась такой искрометной и нелепой, так и не давшей ему сполна тех мимолетных радостей, которые вкусили другие.

Он сейчас и не желал многого. Он желал только жить, видеть Янку, хотел любоваться земными красотами, тишины хотел. Ему было жутко помыслить, что наверняка его помыслы призрачны, что никто не узнает, как и где он сложил несчастную головушку, о чем помышлял в последний миг, что никто не поплачет о нем, не предаст его кости земле и не помолится о его грешной душе.

Глава 67

К полудню татары опять привалили к граду в тяжкой силе. Пошатываясь от усталости и ран, крестьяне спешно поднимались на прясло. А там уже метался Пургас, звал осипшим гласом Василька:

– Покличьте Василька! Что он, уснул, что ли? Скажите: прет татарин всем воинством!

– Не нужен нам сейчас Василько! Он нам ранее был нужен, а сейчас и без него управимся, – успокаивал его чернец.

Карп, не отходивший ни на шаг от чернеца, согласно кивал головой и еще крепче сжимал рукоять плотницкого топора.

Татары не пошли на приступ. Они встали перед рвом плотной цепью, края которой загибались и терялись из вида за высокими и широко посаженными в землю Угловой и Водяной стрельнями. Карпу даже показалось, что поганые обнесли город низким, но крепким тыном. И так на душе у крестьянина было муторно, а тут от вида этого настырного многовоевого ворога сделалось совсем худо. Он подумал, что этот день не кончится для него добром. Живая, сотканная из множества людей изгородь чего-то ждала, дышала: то двигалась ко рву, то подавалась в сторону реки.

– Уж не сам ли это окаянный Батыга? – закричал чернец, показывая рукой на Заречье. Там, на плоском и низменном берегу, около сотни конных татар кружили вокруг всадника в ярко-пестрых портищах.

– Я в него сейчас стрельну! – загорелся Пургас и взял стрелу из колчана.

– Куда ты, дурашка! – попытался остановить его чернец. – Не достанешь же.

Пургас упрямился, натягивал тетиву, прицеливался.

– Далече больно, – поддакнул чернецу Карп. Увидев, что Пургас продолжает целиться, он раздраженно пробубнил: – Вот мордва упрямая; говорят, далече, так нет, все стрелы переводит.