Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга вторая: июнь 1942 – январь 1943 - Геннадий Леонтьевич Соболев

войны бывший на пяти фронтах, видавший много, но и он поражен отсутствием рабочих в этом работающем, брызжущем искрами полутемном цехе. Только приглядевшись видит он маленькие головы, старательно наклонившиеся над станками. Эти рабочие стоят на ящиках, на скамейках, чтобы можно было достать им до верхнего края станка. В их глазах столько сосредоточенности, в их руках, маленьких и быстрых, столько уменья, в их маленьком сердце столько недетского спокойствия. Они относятся к работе так, как будто много детей собрались играть, собирать на скорость металлические детали, вынутые из коробок, купленных в игрушечных магазинах.

Фотограф не совсем уверен в этой быстрой детской игре. Что они могут сделать? И ему торжественно показывают бесконечные ряды автоматов, новеньких, блестящих, готовых к бою. Это работа детских рук. Эти автоматы выбросят смертельный ливень, уничтожат новые тысячи врагов великого города.

Переверните страницу этой книги – и вы увидите, как в расплывшихся сугробах крадутся грязные, спотыкающиеся фигуры, которые будут покорно подымать руки, когда штыки преградят им дорогу. И наши красноармейцы увидят смуглые лица, перепачканные грязью и копотью, увидят рваные полосатые одеяла на плечах, слезящиеся от ветра глаза и дрожащие руки, поднятые над головой. Они не понимают ни по-русски, ни по-немецки. Это испанские перебежчики из остатков голубой дивизии. Это выходцы из чудовищного лагеря, расположившегося перед Ленинградом. Вся шпана Европы сидит там, дуя в окоченевшие пальцы. Они похожи на изголодавшихся, мокрых, запаршивевших волков, залегших в поле перед человеческим жильем.

Перед ними тигр из ленинградского зоосада – благородный и прекрасный зверь. Это тигр – единственный в мире. Такого второго нет нигде. Он стал вегетерьянцем. Он ест постные щи и лежит, часами раздумывая о том, почему он до сих пор не ел такого непонятного и вкусного блюда.

Какие странные времена, когда тигры становятся вегетерьянцами, а перед великим городом второй год лежит лагерь людоедов! Эти людоеды бросаются к орудиям и начинают неистовый обстрел города, как будто за несколько часов хотят стереть его с лица земли.

2

Это печальное зрелище. Снаряды свистят, воют, дребезжат, несутся по улицам, залетая в подвал, вонзаясь в башенку над домом, ломая стены третьего этажа, ударяя в асфальт, в рельсы, в деревья.

Улицы пустеют, дождь стекол сыплется отовсюду, свистят кирпичи, вырванные по кускам, летят оконные рамы, кое-где вспыхивает неяркий огонек пожара.

Декабрьский обстрел города длился два с половиной часа, упорный, страшный, глупый. Снаряды ударяются перед театром, где все слышат грохот разрыва, но театр живет своей жизнью. И только артисты, невольно прислушиваясь к взрывам, еще старательней играют свою роль. И зритель следит с неослабевающим вниманием за тем, что происходит на сцене. Он пришел отдохнуть в театр, и его не может вывести из себя рвущийся рядом снаряд.

Артисты в театре – на своем боевом посту, как машинистка, не имеющая ничего общего с пушками или самолетами. Она сидит, стуча на машинке, и на какой-то запятой красное пламя закрывает перед ней комнату, и когда дым рассеивается, она сидит, держа руку на валике машинки, с оторванной снарядным осколком головой. Она погибла на боевом посту. Другая машинистка садится на прибранное место и, переменив бумагу, продолжает начатую работу. Как смена часовых – произошла смена машинисток.

Архитекторы шли посмотреть разрушения, причиненные дому недавним немецким обстрелом. Они нашли возможности восстановить здание. Когда они возвращались, новые снаряды уже гудели над головой. Через минуту они простились на углу. Следующий снаряд убил старого архитектора, как бы мстя ему за то, что он своей работой побеждает варварство бомбардировки. И что же – разве завтра же не приступят к работе новые архитекторы?

Враги, бессильные взять город, злобствуют, не понимая, что для каждого жителя города его дом стал как боевой корабль, где он знает свое место. И как моряк красит в белое свое судно, чистит его, таскает в тяжелых мешках уголь для своих котлов, дежурит на палубе, несет вахту, хотя вокруг него не бушующее море, а уже второй год тихие, гранитные берега и заснеженные линии домов на набережной, так и простой житель предан своему бытию, как самой строгой службе.

По городу выкинут лозунг, необычный в блокадное время, но своевременный и глубоко советский: любовь к своему жилищу! Даже кают-компания есть на этом огромном ленинградском корабле-доме. В подвале, где бомбоубежище, – устроен красный уголок. В другом доме он в другом месте. Это место – помещение, где собираются все, кто свободен, кто хочет поговорить с соседом, пошить, отгладить белье, выслушать лекции о международном положении.

И у себя наверху, в квартире, ленинградец с осторожным вниманием повертывает выключатель и – о чудо! – горит маленькая электрическая лампочка, и этот ровный мягкий свет гонит прочь кошмар прошлой зимы, голодной и темной.

Лампочка в квартире ленинградца – победа, достигнутая трудом изобретательства и настойчивости. Она – не простая лампочка, какая горит в любом городе любой страны. Когда-нибудь мир узнает, как изобретателен и стоек в своих поисках был ленинградский человек, какие он сделал открытия и как внес их, как новое оружие, в свою оборону.

Лозунг «любовь к своему жилищу!» подразумевает и второй – «внимание к человеку». Для этого ленинградцы создали новый тип работника – политорганизатора каждого дома. Это человек, который для каждого дома является как бы его полпредом. Он поможет сменить управхоза, если тот оставит жильцов без воды и света, он поможет дому в любой нужде, он посоветует, как лучше отдохнуть, он ответит на вопрос, как доставить домой дрова, как эвакуировать в больницу заболевшего жильца.

Ленинградцам, проведшим в городе всю блокаду в трудах и борьбе, кажется, что они не изменились, что они остались такими же, как были в мирное время. Нет, они изменились, как изменяется человек, совершивший путешествие сквозь все препятствия, выдержавший множество бедствий, в которых потребовались вся воля и вся сила духа. Когда снова соберутся все рассеянные по стране и находящиеся в армии ленинградцы, тогда этот славный гарнизон, стоявший столько времени на своем посту, почувствует, наконец, великую усталость и великое удовлетворение.

И медаль из нержавеющей стали, на которой будет сверкать шпиль Адмиралтейства, медаль на шелковой красной муаровой ленте с серебристыми полосками по краям, с надписью «За оборону Ленинграда» будет знаком самой чистой доблести, самой большой признательности советского народа защитникам великого города.

Эта скромная медаль, переходя из поколения в поколение, расскажет потомкам о том, каковы были их неистовые в любви и ненависти предки, и она без слов будет свидетельствовать о том, что делал гражданин в дни Великой Отечественной войны.