Дорогой длинною - Анастасия Дробина

– Ну и дела… - только и смог сказать Илья. Помолчав, фыркнул: - Фаимкато - татарин? С нехристем, выходит, живёшь?

– Я его Фомой Иванычем зову. А ночью, Илья, всё едино - что нехристь, что православный. Оченно хорошо у него с детьми получается, каждый год из меня по двойне вылазит. Правда, - Катька хихикнула, - все на него не похожи. Но, значит, моя кровь гушше.

– Как была потаскухой, так и осталась, - подытожил Илья.

Катька, ничуть не обидевшись, по-мужски присвистнула сквозь зубы.

– Всё по бедности да по глупости нашей… Да, может, Илья, мне так и лучше. Я ни о чём не жалею. Если мне кого и было на старом месте, у Баташевых, жаль, так это барыню, Лизавету Матвеевну, голубушку. Кто выл-то громче всех на похоронах? Я! Даже кухарка наша, Кондратьевна, меня переголосить не смогла.

Илья промолчал. Чуть погодя, отведя глаза в сторону, спросил:

– Слушай, Катерина… Ты ведь была там тогда, видела… Ну, когда Баташев её… Ты помнишь?

Улыбка исчезла с круглого лица Катьки. Она вздохнула.

– Как не помнить, Илья… Помню. По сю пору во сне снится. Мы ведь в ту ночь не его, а тебя ждали. Помнишь, я тебя даже и в дом протащить успела, под лестницей спрятать. И вдруг разом кони, подводы, мужики набились:

хозяин приехал! Иван Архипыч, конечно, в сильном подпитии были… но бог-свят свидетель, ничего бы не случилось, кабы не Лизавета Матвеевна!

Лопнуло у бабы сердце! По закону, ей бы ему на шею кинуться, выть-голосить от радости, а она… Заголосила, да только не то, что положено. На весь дом заявила: "Да чтоб ты сдох, постылый, когда я от тебя мучиться перестану?!" Я так за занавеской на пол и села! А она на него, как волчица, кинулась, полбороды разом вырвала да вилкой его, вилкой! Не попала, знамо дело, а он как зарычит, как пойдёт её, да чем ни попадя… - Катька вздрогнула, умолкла.

Искоса взглянула на Илью, но тот смотрел в землю.

– Крови, Илья, много не было. Упала Лизавета Матвеевна, птичка моя серая, вздохнула спокойно так: "Илюша, свет мой…" - да и замерла. Но там уж я взревела медведем - и на улицу, потому как спужалась, что Иван Архипыч под горячую руку и меня пристукнут. А на дворе шум, гам, цепи лязгают, мужики орут - это как раз тебя твои отбивали. Цыгане - за ворота, мужики - за цыганами, Мирон-дворник - за мужиками, я - за Мироном… Рассказала ему про барина с барыней, и побежали мы с ним в участок. Вот так, Илья. О-ох, грехи наши тяжкие… Тебе-то, чёртова морда, всё легко с рук сошло.

Подумаешь - отметелили.

Илья молчал. Молчала и Катька. Уже сворачивая в переулок, она негромко сказала:

– А знаешь, я четвёртого дня в магазине на Кузнечном твою жену видела, Настю. Сразу её узнала, хоть и… Она ведь такой красавицей была!

– Она и сейчас…

– Сейчас против прежнего ничего не осталось! - без обиняков заявила Катька. - Неужто это ты ей личико испортил? Как тебя только земля держит, каторга? На такую красоту руку поднять…

– Да чтоб тебя!.. - внезапно заорал Илья так, что в двух шагах от него, заржав, шарахнулась в сторону извозчичья лошадь, а сам извозчик чуть не свалился на землю. - Сговорились вы, что ли, нечисть?! Что - хужей меня людей на свете нету?! Выродок Илья Смоляков?! Анафема?! А ну, пошла прочь, дура, подстилка хитрованская! Сейчас и тебя зарежу до кучи!

Катька ничуть не испугалась. Улыбнулась, пожала плечами и не спеша пошла в сторону Сухаревки. Илья сел где стоял - на жёлтый от пыли тротуар, уронил голову на колени, стиснул зубы. Он и сам не ожидал, что зайдётся от Катькиных глупостей, но по сердцу вдруг резануло так, что трудно стало дышать.

Да что же это такое… Даже эта дура Катька, даже она… А цыгане? Они-то что думают? Ведь уже куча народу спросила у него про Настькины шрамы, и все как один - "твоя работа"? Никому и в голову не пришло, что он её за всю жизнь пальцем не тронул. Никто не верит! Даже Митро, и тот морщился, когда Настька рассказывала ему про то, как спасала мужа от казаков.

А Яков Васильич? А Конаковы? А Кузьма? Что ж он, Илья Смоляко, - в самом деле паскуда распоследняя, что ли? И все, кроме Настьки, это знают?

А может, и она… может, и Настя… От этой мысли у Ильи потемнело в глазах. И словно не было семнадцати лет, прожитых вместе, словно не было семерых детей, дочери на выданье, сына-жениха, - разом вспомнилось то, что никогда не забывалось. Тот ночной разговор с женой после того, как им подбросили Дашку. Тогда он впервые осмелился спросить у Насти:

"Жалеешь, что связалась со мной? Не уйдешь?" И до сих пор он не мог спокойно вспоминать короткий ответ жены: "Нет. Дети…" У него тогда совести не хватило спрашивать дальше - так и молчали до утра. И позже тоже спросить не решался.

Может, с тех пор у Настьки и перегорело всё. А он понял это только сейчас, глядя на то, как она светится здесь, в Москве, в хоре, среди своих.

Из-за детей не уходила от него. И наверняка думала, что он ей всю жизнь сломал. Думала и молчала, не говорила ни слова, потому что какой толк в разговорах, если всё равно живут вместе и поднимают детей? А он, как дурак, и в мыслях не держал ничего.

И в чём, если подумать, он виноват? В том, что однажды ночью их с Мотькой накрыли в овраге? Что Настька помчалась его выручать? А может, и в том, что Дашка ослепла, тоже его вина? В наказание ему, что ли, бог тот ураган проклятый послал? Нет, ни в чём он не виноват! И Настька это знает, но…

отчего же так завыть хочется?

На руку, просочившись сквозь рубаху, упала холодная капля. Илья передёрнул плечами, поднял голову. Над переулком сходились краями тяжёлые грозовые тучи. Воздух заметно посвежел, по макушкам лип и клёнов понёсся ветерок, несколько сухих листьев, пролетев мимо, мазнули Илью по лицу. За Сухаревой башней уже громыхало. "Сейчас польёт", - подумал Илья и тут же отчётливо понял, что ни идти домой, ни ехать вечером в ресторан он не хочет.

Не хочет и не поедет. Не нанимался. Пропади они все пропадом!

Гроза, навалившаяся на Москву после нескольких недель жары, была ужасной. Чёрное небо дымилось и клокотало, сотрясаемое громовыми раскатами, молнии разрезали его вдоль и поперёк, освещая город как днём.

По улицам и бульварам бежали кипящие потоки воды. Извозчиков и пешеходов словно смыло, улицы были безлюдными, и лишь вниз по Живодёрке, матерясь, нёсся сломя голову взъерошенный, мокрый до нитки Илья.

Переждать дождь он рассчитывал в трактире. Но часы шли, ливень не прекращался, а время уже подбиралось к вечеру. В конце концов Илье показалось, что в сизых тучах появились просветы, и он, расплатившись с половым, вышел из трактира под дождь: "Не сахарный, небось". С неба и в самом деле уже еле капало, но стоило Илье перейти Тверскую и повернуть на Большую Садовую, как невесть откуда навалилась новая, огромная и чёрная, словно адская копоть, туча, и полило как из ведра. Илье пришлось забыть про свои тридцать семь лет и, как мальчишке, подхватившись, мчаться по Садовой домой. Но обиднее всего было то, что сей кавалерийский галоп не помог:

когда Илья взлетел на крыльцо Большого дома, на нём нитки сухой не было.

В доме было тихо: цыгане ушли в ресторан. Стоя в сенях, Илья прислушался - никого. Только из кухни доносился раскатистый храп: видимо, там под дождь отдыхала кухарка. Оба сапога Ильи немедленно полетели в угол, вслед за ними отправилась и рубаха, а сам Илья пошёл в нижнюю комнату, на ходу вытирая голову чьей-то подвернувшейся под руку шалью.

В нижней комнате было пусто и темно. По незанавешенным окнам сбегали струйки воды, под одну из ставней подтекло, и капли сочились на пол, образовав небольшое озерцо. То и дело комнату озаряли вспышки молний.

Когда Илья вошёл, за окном ударило так, что затряслись стёкла, и из-за старого дивана послышался дрожащий шёпот:

– О, далэ[116], далэ, спаси, господи…

Илья молча метнулся обратно в сени. Вернулся через минуту, с трудом натягивая на себя мокрую рубаху, и удивлённо уставился на диван:

– Девочка, это ты?

– Я… - Испуганная Маргитка на четвереньках выбралась из-за дивана. - Ох, слава богу, что ты пришёл. Так гремит, так сверкает, как будто конец света.

Знаешь, как я перепугалась?!

– Шла бы в кухню, там Никитишна.

– Это не Никитишна, а Кузьма. Днём отец с Хитровки притащил. Уж орал, мама моя!

– Митро или Кузьма?

– Оба… - вздохнула Маргитка, запуская обе руки в распущенные волосы и старательно встряхивая их. Её синяя домашняя юбка покрылась задиванной пылью, рваная старушечья кофта была наброшена прямо на рубашку.

– Хоть бы лампу зажгла, глупая, - проворчал Илья, проходя к столу. - Ты почему с нашими не поехала?

– Ногу подвернула.

– Что-то не видно.

– Так уже прошло.

Илья посмотрел с недоверием. Маргитка улыбнулась, пожала плечами, и кофта её сползла на спину. В вырезе рубахи открылись смуглые хрупкие ключицы, и Илья, протянувший руку за лампой, так и не донёс её.