О писательстве и писателях. Собрание сочинений [4] - Василий Розанов

«Как же назвать?» — подумал он о ворохе никому ненужных своих газетных вырезок. Задумался серьезно, — как всегда Амфитеатров. Мелькнуло священное воспоминание о Пушкине. Его Евгений Онегин — тоже странствующий вечно, как и Амфитеатров, тоже либерал, как и Амфитеатров, тоже с «охлажденным сердцем», как Амфитеатров… При этой мысли Амфитеатров вздохнул: «Россия не поняла тогда Пушкина, и теперь меня. Россия вечно ничего не понимает. Россия дура. От ее глупости я бежал в Париж. И Пушкину нужно было бежать. Пушкин единственно не умен в том, что он не бежал… не поступил, как я».

И наклонясь над письменным столом, он надписал над пуком своих статей с заглавиями:

«После праздника»…

«При особом мнении»…

«О Боборыкине, Чаеве, Дьяченко, Лихачеве»…

«Шлиссельбуржцы»…

«Айсидора Дункан»…

«Николадзе»…

«Ерьзя»…

«Газетное»…

«Морская болезнь»…

«Притча о 29 февраля»… — где уже из каждого заглавия торчат два выпученных глаза Амфитеатрова и его огромные кулаки, — надписал, задумчиво объединив их всех заглавием, заимствованным из Парижа:

Заветы сердца.

Так озаглавлена книга… с «Ерьзею» и «Боборыкиным».

Взявшись за бока, мы смеемся до колик. «Пришло же на ум человеку!..»

Огромный, чудовищный, талантливый… под которым ломится кровать, когда он на ней спит, и расползается диван, на который он садится, взял в «эпиграф» себе самую задумчивую, самую тихую строку из вечно милого Пушкина.

Безвкусица!

Чудовищная!

Совсем другое идет к Амфитеатрову:

Обрыскал свет,—Не хочешь ли жениться?

Вот эти слова Фамусова идут к его жизненной, подвижной, вечно предпринимающей что-нибудь фигуре.

Даже бессмыслица должна быть выдержана «в своем стиле»: и пук вырезок из газет, без центральной во всех мысли, совершенно никому не понятный и не нужный, так и можно было бы, «для увенчания здания» озаглавить этим обращением к читателю из Грибоедова:

Обрыскав свет, не хочешь ли жениться?

Гораздо уместнее и тактичнее, главное — гораздо умнее, чем Замены сердца.

Что окончательно глупо, потому что окончательно ни с чем не сообразовано.

Ну, Бог с ним… Не писал бы этих строк, не встреть у него куплетов против себя. Гиппиус написала когда-то стихи:

Вы ночному часу не верьте…[273]

Амфитеатров, в сущности живущий тем, что он вечно что-нибудь «усваивает», запомнил мотив и сочинил, при чтении какой-то моей статьи, следующую «поэзию»:

Вы Василию Васильевичу не верьте,Он исполнен злой чепухи:Справа — ангелы, но слева стоят чертиИ шепчут ему в уши грехи…

И т. д.

Это внушило мне тоже «подражание»,

Вы Александра Валентиныча не пугайтесь.Дана ему душа овцы и образ медведя.Ногами он топает, но никого не кусает,Ничему не вредит, и только всех предупреждает.Глаза всегда у него навыкате.Но это глаза не тигра, а барана.Руками он машет, издали видно:Но это — крылья ветряной мельницы.Читать бы ему на Москве Апостола,А он в Париж уехал прелюбодейный.В Москве его недостает, а в Париже от него скучно.Но таковы вечно обстоятельства всероссийские.Перелезая через забор, он всегда оборвется,Пролезая в амбар, — на гвоздь напорется.От боли кричит. Народ сбегается,И колотит бедную овцу, а не свирепого медведя.

Если это очень плохо, то виноват и тут Амфитеатров, толкнувший меня безвкусною книгою на всякую безвкусицу.

Виардо и Тургенев{55}

Много было счастливых и великих привязанностей любви в России за XIX век… Но роман Полины Виардо-Гарсиа и Тургенева горит над всеми ими как что-то необыкновенное, исключительное. Здесь, однако, хочется вспомнить стих Ломоносова, которым он разъяснял важность словесности и стихотворства:

Герои были до Атрида,Но древность скрыла их от нас…[274]

Он хотел этим сказать, что до Троянской войны было много героев; но никто их не воспел, и через это умолчание муз они стали из «бывших» как бы «не бывшими». То же можно сказать о Тургеневе и Виардо: для чести человеческой природы, для чести самой любви, наконец, просто для истины мы должны согласиться, что, конечно, великие привязанности любви всегда были и есть теперь и навсегда останутся… Но они не рассказываются. И вот… как бы «не были». Наконец, для справедливости мы должны сказать, что семейные, супружеские привязанности бывают столь же сильны, как эти кометообразные привязанности законом не связанных между собою людей. В великом счастье, уделе и роке любви никого не хочется обидеть, никакую группу не хочется выкинуть со словами: «Неспособны к такой любви». Нет, все способны…

Но подробно мы знаем только историю любви Тургенева и Виардо.

«Историю»… Ее не было. Мы знаем, собственно, не «историю любви Тургенева», а ее очерк, ее яркую и не гаснувшую точку. Знаем «состояние», которое никогда не развертывалось во что-нибудь сложное, ветвистое, в какие-нибудь перипетии, колебания… Решительно эта любовь не имела «хода» в себе, движения, а только — стояние.

Как встала, так и замерла.

Пока умерла…

Умерла же, когда умер «он»… Мы сказали: «история любви Тургенева и Виардо»; потом что-то поперхнулось, и невольно написалось: «история любви Тургенева». Действительно, сердце сжимается ужасною болью, когда говоришь или слышишь: «любовь Тургенева и Виардо», «роман Тургенева с Виардо»… Звезда эта не горела бы так ярко и незабываемо, не будь это кровавая звезда.

Вся истерзанная, в шипах…

Любви «их» не было. Была его любовь… Вся история не получила бы такого ореола себе, такой знаменитости, наконец, о ней не было бы столько сказано, и пока она тянулась, и когда она кончилась, будь это обыкновенная счастливая любовь, будь это счастливая обоюдная любовь.

Ах, счастливцы о себе не рассказывают.

Но когда счастья не выходит? С этого только и начинаются рас-сказы, жалобы, песни, объяснения, философствования.

С этого начинается «литература о любви».

Об этом поют и народные песни. Не о любви счастливой, а все о любви несчастной… Пропавшей, разбитой, не удавшейся.

Судьба Тургенева и Виардо или, лучше сказать, отношения Тургенева и Виардо интересны и почти научны, поэтично-научны в том отношении, что дают образец «любовной истории», «любовного чувства», по которому мы можем глубоко проникнуть в сущность этого загадочного и любопытного явления…

Такого цветущего и как бы вечно умирающего…

Великолепного и страдальческого…

Была ли счастливее любовь Данте к Беатриче?.. «Он» оставил такую песню об этой любви, а она?.. Мы даже не знаем, кивнула ли ему она в ответ.

Замечательная любовь Пушкина к Гончаровой, конечно, не имела себе сколько-нибудь равнозначащего ответа. В личном обращении Наталья Николаевна называла мужа — «Пушкин»: случай, едва ли не единственный в семейных отношениях.

В литературе?.. Но разве не очевидно, что Дездемона вовсе не любит мужа с тою ежеминутностью памяти о нем, с тою наполненностью всего существа мыслью о нем, с тем дрожанием за каждую минуту его покоя, счастья и благородства, как это все мы видим в Отелло относительно ее…

И, наконец, задумчивый и глубокий Гамлет, конечно, не любит своей Офелии так, как Офелия его. Он все возится «с тенью отца», с «обязанностью мстить». Конечно, он или не любит вовсе, или любит «на ходу», «между прочим». Отчего, в сущности, ведь и «сломилась» Офелия.

И, наконец, великая иллюстрация Тургенева, уже реальный, осязательный факт, исторически удостоверенный… Имел ли он какое-нибудь «да» от нее? Никем определенно не говорится, что между ними была хотя когда-нибудь физическая связь; но, опуская полог на эту сторону жизни, мы, производя почти научное исследование темы, должны констатировать то, что совершенно очевидно: что была или нет физическая связь, — она, во всяком случае, не была постоянна, ни длительна, ни вообще сколько-нибудь значаща в смысле ли долговременности или в смысле интенсивности, хотя бы и краткотечной.

«Ничего» или… «что-то», близкое к «ничего».

Вся сумма данных указывает на это. Ни одного показания — в про-тивоположную сторону.