Любовь среди руин. Полное собрание рассказов - Ивлин Во
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот и хорошо, что ты такой румяный. И, пожалуйста, не вздумай как-нибудь от этого лечиться. А то еще с ума сойдешь.
Бэзил не был тщеславен: в отрепьях ли, в золоте ли, он не слишком заботился о том, какое производит впечатление. Но сейчас, глядя на себя в зеркало, он вспомнил это слово.
– Питер, по-вашему, Эмброуз «красномордый»?
– Я таких слов не употребляю.
– Это значит просто – цветущий.
– Да, пожалуй, Эмброуз цветущий.
– Но не толстый и не румяный?
– Об Эмброузе этого не скажешь.
– Вот именно. А меня прозвали «красномордым».
– Вы толстый и румяный.
– И вы.
– А почему бы и нет? Почти все такие.
– Кроме Эмброуза.
– Ну, он ведь гомосексуалист. Ему, наверно, трудно приходится.
– А нам нет.
– Еще бы!
– А нам нет.
– Вот именно.
Тема была исчерпана.
– Кстати о рубашках, – сказал Бэзил. – Где это ваша дочь ухитрилась познакомиться с таким молодчиком?
– В Оксфорде. Пожелала изучать историю. Завела там престранные знакомства.
– Наверно, в мое время там тоже были девушки. Но мы никогда с ними не встречались.
– И мы.
– Ну разумеется, если молодой человек водит знакомство со студентками, значит он не без странностей.
– Олбрайт и в самом деле со странностями.
– Как он выглядит?
– В глаза его не видал. Дочь пригласила его к нам в Королевский Четверг, я в это время был за границей. Оказалось, что у него нет рубашек, и она отдала ему мои.
– У него не было денег?
– Она говорит – не было.
– Кларенс Олбрайт вечно сидел без денег. И за Салли приданого взял пустяки.
– Но, возможно, этот им вовсе не родня.
– Вряд ли. Двое молодых людей, оба без денег, оба Олбрайты. На мой взгляд, это одно лицо.
Питер посмотрел на часы.
– Половина двенадцатого. Неохота мне возвращаться и слушать все эти речи. Мы показались, Эмброузу, надо думать, это приятно.
– Да, приятно. Но неужели он надеялся, что мы станем слушать всю эту чепуху?
– А что имел в виду тот тип, когда рассуждал о «молчании» Эмброуза? В жизни не встречал другого такого болтуна.
– Все это чепуха. Куда теперь?
– Вот что, здесь наверху живет моя мать. Можно посмотреть, дома ли она.
Они поднялись на этаж, где жила Марго Метроланд с тех пор, как был разрушен дом Пастмастера. Дверь, ведущая в коридор, оказалась не заперта. Они вошли в небольшую прихожую, и тут до них донеслись громкие грубые голоса.
– У нее как будто гости.
Питер отворил дверь в гостиную. Здесь было темно, лишь призрачно светился экран телевизора.
Марго съежилась в кресле перед экраном, в синеватом отсвете ее старое напряженное лицо было мертвенно-бледно.
– Можно войти?
– Кто там? Что вам нужно? Я вас не вижу.
Питер повернул выключатель у двери.
– Не зажигайте свет. А, это ты, Питер. И Бэзил.
– Мы обедали здесь внизу.
– Ну, извините – сами видите, я занята. Погаси свет и садитесь, если угодно. Но только не мешайте мне.
– Мы лучше пойдем.
– Да. Приходите, когда я буду посвободнее.
За дверью Питер сказал:
– Она теперь без конца смотрит эту штуку. Это доставляет ей большое удовольствие.
– Куда теперь?
– Я хотел заглянуть в Беллами.
– А я домой. Анджела там одна. Барбара уехала на вечер к Робину Трампингтону.
– Что ж, всего хорошего.
– Послушайте, Питер, эти самые заведения, где морят голодом… ну, вы знаете, о чем я говорю… от них бывает какой-нибудь толк?
– В одно такое заведение Молли верит свято.
– Так ведь она не толстая и не краснощекая.
– Нет. Потому что бывает в этих заведениях.
– Что ж, всего хорошего.
Питер повернул на восток, Бэзил – на север, в мягкую, туманную октябрьскую ночь. В этот час улицы пусты. Тяжело ступая, Бэзил пересек Пикадилли и через Мэйфейр направился к дому Анджелы; сколько собственных домов здесь было в дни его юности, а теперь дом Анджелы чуть ли не единственный. И сколько дверей было тогда для него закрыто, а теперь здесь магазины, конторы – входи все кому не лень.
В прихожей горел свет. Бэзил снял шляпу, пальто, оставил их на мраморном столике и стал подниматься в гостиную – на площадке остановился перевести дух, потом пошел дальше.
– Ох, Хромунчик, ты просто чудо. Ты всегда тут как тут, когда нужен позарез.
Может, он и красномордый, зато есть у него теперь и преимущества. В дни, когда он был юношески гибок, ему не часто так радовались. Две руки обвили его шею, пригнули, проворная фигурка прильнула к выпяченной на брюшке крахмальной сорочке, к щеке прижалась щечка, зубки нежно, быстро куснули мочку его уха.
– Бэбс, я думал, ты на вечере. А это еще что за наряд?
На дочери были коротенькие брючки в обтяжку, босоножки и тоненький свитер. Бэзил высвободился из объятий и звонко ее шлепнул.
– Садист. Это такой вечер. «Наитие».
– Ты говоришь загадками, детка.
– Это совсем новая затея. Ее придумали американцы. Заранее никто ничего не готовит. Все случается само собой. Сегодня вечером у одной девушки маникюрными ножницами обрезали платье, а потом выкрасили ее зеленой краской. Она была в маске, я даже не знаю, кто это. Может, даже ее просто наняли. А потом вот что вышло: у Робина кончилась выпивка, и мы все кинулись на поиски. Мама уже легла, и она не знает, где у старика Наджа ключи, и мы не смогли его добудиться.
– Вы с матерью были в спальне Наджа?
– Нет, я с Чарли. Это мы с ним кинулись на поиски. Он сейчас внизу, пробует открыть замок. По-моему, Надж наглотался снотворных – мы его трясли, трясли, а он повернулся на другой бок и захрапел.
Дверь у подножья лестницы вела на половину прислуги. Дверь эта отворилась, и на пороге возникла какая-то странная фигура с охапкой бутылок.
Перед Бэзилом стоял стройный юнец, а быть может, и совершеннолетний мужчина – копна взъерошенных черных волос и жидкая черная бахромка бороды и усов; огромные синие глаза, надменный взгляд, под глазами серые мешки; гордый,
