Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн. - Николай Скабаланович

Монахи не любили заключаться в стенах монастырей. Многие из них, преисполненные, по словам историка, честолюбия и корыстолюбия, лицемеры в душе, хотя с виду посланники Божии, вращались среди людей, одетые в монашескую одежду, нося на теле вериги, с ногами грязными, руками заскорузлыми, располагались отдыхать на шкуре, клали под голову камень и своим аскетизмом, своими речами многих увлекали; они вели себя наподобие каких-то полубогов, предсказывали будущее, кому уменьшали пределы жизни, кому увеличивали.[2679] Ни одно публичное торжество не обходилось без участия монахов; как скоро скапливалась толпа, появлялись и монахи, вмешивавшиеся в толпу. Историк, описывая въезд Исаака Комнина в столицу, замечает, что он отличался необыкновенным блеском, не только простой народ, не только сенаторы, земледельцы и купцы приняли участие в торжестве, но также люди, преданные высшей философии, обитающие на вершинах гор, в ущельях скал или под открытым небом, как анахореты, так и ведущие общежительный образ жизни, — все они вышли из ущелий, спустились с возвышенностей, расстались с голубым сводом неба и пришли смотреть на царский въезд.[2680] Монахам воспрещено было посещать общественные увеселения, ипподром, театры. Они и не доходили до такого соблазна, чтобы присутствовать на зрелищах, но посетить свадьбу с ее играми, песнями и двусмысленными обрядами не отказывались, рискуя даже своей черной одеждой смутить веселое настроение гостей и послужить для легковерных дурным предзнаменованием.[2681] Не ограничиваясь городскими площадями и домами частных лиц, монахи проникали и в царские чертоги, у всех встречая радушный прием, в том числе у членов царского семейства. Некоторые императоры известны своей преданностью монахам, преимущественно те, на совести которых лежало много грехов. Из нашего периода наибольшую приверженность к монахам питал Михаил Пафлагон, путь которого к престолу весь был устлан грехом. Он не разлучался с монахом Косьмой Цинцулуком, постоянно руководствовался его наставлениями,[2682] угождал и другим монахам, отовсюду к нему приходившим, приветливо их встречал, сам обмывал их грязные ноги или прислуживал при обмывании, укладывал в свою постель, а себя покрывал их лохмотьями и ложился на полу, на ковре, с жестким камнем под головой. У монахов он выпрашивал обещание, что они будут предстательствовать за него перед Богом об отпущении его грехов. Многие давали обещание, но некоторые воздерживались, боясь, чтобы император не совершил какого-нибудь греха и в оправдание свое не ссылался бы потом на молитвенное заступничество монахов. Богатая милостыня, раздаваемая им монахам из специальной кассы, основание монастырей и другие благочестивые дела не удовлетворили всех монахов, перед которыми он, как полагали, исповедал свой грех прелюбодеяния и цареубийства. Пафлагону не без основания выставляли на вид, что он считает Бога слишком простым и неправосудным, если полагает, что возможно купить себе прощение казенными деньгами; добрые дела, говорили ему, тогда только возымеют силу, если он откажется от всякого непотребства, сложит с себя царское достоинство и в уединении оплачет свой грех. Внушения не остались бесплодными.[2683] Константина Мономаха, человека небезупречного в нравственном отношении, панегирист его тоже восхваляет за монахолюбие, видя в этом его качестве признак глубокого смирения; панегирист призывает в свидетели гору Синай, Гимеон, высокий Афон, обуреваемый ветрами Олимп и предлагает подтвердить истинность его слов, что герой его, Мономах, хотя сам не искал гостеприимства в этих центрах подвижничества, однако же всех оттуда приходивших радушно принимал, окрылял их подвижнические порывы, лобызал их немытые волосы и их власяницу ставил выше порфиры.[2684] У Феодоры, преемницы Мономаха на царском престоле, монахи пользовались большим почетом вследствие того, что сумели отгадать ее слабую сторону, боязнь смерти, и воспользоваться ею: они усердно предсказывали Феодоре бесконечные годы жизни и поэтому всегда были желанными для нее гостями.[2685] Наконец и Константина Дуку историки называют императором-монахолюбцем (φιλομόναχος).[2686]

Вращаясь в мире, монахи не стеснялись предаваться и мирским занятиям. Торговля была весьма обыкновенным у них делом. Афонский устав, утвержденный Константином Мономахом, служит официальным доказательством, что афонские игумены и монахи, построив мачтовые лодки, скупали на Афоне вино и иные произведения, отплывали в Византию и другие города и, как купцы, торговали этими предметами; некоторые монахи нагружали на Афоне суда строевым лесом, досками, смолой, и все это увозили для продажи мирянам. Новый устав торговлю лесом вовсе запретил, а на торговлю другими предметами наложил ограничения.[2687]

Из афонского устава не видно, чтобы барыши поступали не в пользу монастырей, а в собственность отдельных монахов и их родни. Но мы имеем указания, что и отдельные монахи занимались торговыми оборотами, в видах собственного обогащения и для удовлетворения семейных нужд. Об одном таком монахе-коммерсанте, Илии, знаем из двух рекомендательных писем, которыми он снабжен был Пселлом. Пселл объяснял администратору, благосклонному вниманию которого поручал Илию, что этот человек — нечто среднее между монахом и купцом, рад бы он вознестись к небу, да встречает препятствие в том, что на нем покоятся надежды матери и целой семьи. И вот он принужден постоянно путешествовать, то на север, то на юг, то на восток, то на запад. Не любознательность руководит им, не желание узнать, на каком расстоянии лежит Фула британцев, каким образом прославленный Океан омывает землю, какие эфиопы живут на востоке, какие на западе, вся его забота к тому устремлена, чтобы в одном месте получить товар, в другом продать и на вырученные деньги пропитать мать и толпу родственников. Монах Илия, замечает Пселл, мастер на все руки: он тебе споет священный гимн, а потом попляшет и от дорийской песенки перейдет к фригийской, если же ты обнаружишь недовольство, он опять перескочит на первоначальный лад: одну минуту глаза у него неподвижны, руки скромно покоятся на груди, ноги составлены вместе, но он многообразен, как мифический Протей, — вдруг зарычит по-львиному и запрыгает как обезьяна.[2688]

Монахов нередко можно было видеть в судах защищающими чужие дела. По этому поводу патриарх Иоанн Ксифилин издал в 1070 г. определение, которым строго воспрещалось монахам, как и вообще духовным лицам, быть ходатаями по делам в судах светских и духовных. Исключение делалось только для тех случаев, когда они выступали на суде в качестве защитников церковных интересов, по особому патриаршему повелению. Это определение, объявленное тем, кого оно более всего касалось, было также сообщено светским судьям, дабы они не допускали впредь ходатаев-монахов и клириков.[2689]

Наконец, для монахов не было закрыто и политическое поприще. Начать с того, что пострижение не служило неодолимым препятствием ко вступлению на императорский престол. Феодора была пострижена[2690] Зоей, однако же считалась до смерти Мономаха императрицей и после его смерти царствовала самодержавно. Зоя была пострижена Калафатом,[2691] однако же это не помешало ей заменить опять монашескую одежду порфирой, выйти в третий раз замуж и оставаться на троне до самой смерти. Константин Далассин тоже был пострижен Калафатом,[2692] однако же когда поднялся вопрос о замужестве Зои и о кандидатах на ее руку, а с рукой и на императорский престол, выдвинут был и Далассин, если же он был отвергнут, то не потому, что одет был в монашеское платье. Если доступ к императорскому трону не был прегражден для монахов, то тем более не были закрыты для них государственные должности. Мы видим, что монахи занимают места первых министров, например, Иоанн Орфанотроф при Михаиле Пафлагоне и в начале царствования Калафата, Лев Параспондил при Феодоре и Стратиотике, Михаил Никомидийский при Вотаниате; монахи исправляют придворные должности, поступают на службу по центральному и областному управлению, например, Иоанн, протонотарий дрома, синкелл Василий, катепан Болгарии.[2693] Монахи нередко были послами, руководителями военных и других предприятий. Пселл был монахом в то время, когда ездил послом от Стратиотика к Исааку Комнину. При Алексее Комнине, по желанию его матери, во всех походах находился монах Иоанникий (или Симеон), настоятель Ксенофонтова монастыря на Афоне; он сопровождал Комнина, между прочим, в походе против Никифора Василакия, присматривал за его палаткой, съестными припасами и другими принадлежностями домашнего обихода, во время неудачного ночного нападения Василакий одного его нашел в палатке Комнина, когда же затем Василакий заперся в Фессалонике, послом к нему от Комнина с предложением сдаться самому и сдать город был тот же монах.[2694] Кесарь Иоанн Дука, постригшийся при Парапинаке, принимал деятельное участие в восстании Алексея Комнина против Вотаниата, добыл ему денег, вместе с ним явился под стенами столицы, мимо ушей пропуская насмешки византийцев, которые со стен кричали ему «авва» и прибавляли еще какое-то словцо, о котором стыдливая Анна[2695] умалчивает; ему принадлежал план взятия Константинополя с помощью подкупа, он же, при содействии патриарха Косьмы, спас дело Комнина в последнюю и самую опасную минуту. Вмешиваясь в дела политические, монахи, понятно, должны были нести и все последствия своего вмешательства, а каковы иногда были эти последствия, можно судить по примеру монаха Захарии, которому при Константине VIII был отрезан язык за участие в политическом заговоре.[2696]