Остромов, или Ученик чародея - Дмитрий Быков

Хорошо, что никто его не видел с Одиноким, и этот запах сырого мяса, которым немедленно наполнялась комната при его появлении… Но, с другой стороны, Кугельскому смертельно надоело править письма, ставить кавычки, клеймить летунов и цигарщиков-перекурщиков, он хотел развернуться, пора было дать настоящий, серьезный очерк. Большой, с фактажом. И то, на что намекал Одинокий, было ценно.

— А что за секта? — спросил он небрежно.

— Гонорар мой, имя ваше, — предупредил Одинокий. — Тогда работаем.

— Да я, собственно, что же, Александр Иванович, — сказал Кугельский и старательно зевнул. — Я не напрашиваюсь…

— Черт с вами, четверть ваша! — рявкнул Одинокий. — Из удовольствия только соглашаюсь, из того, чтобы выскочку потоптать. Он думал — Бога за бороду держит, а я буду сейчас на него хезать. Мне участковый рассказал с Измайловского, я с ним делюсь за место. Он не трогает, я ему отстегиваю. Иногда рассказывает, где чего. Они все у меня вот где. Про всех знаю. Сейчас вам расскажу. Этот урод собрал тут франкмасонский кружок.

— Франкмасонский? — недоверчиво спросил Кугельский. Он знал о масонах только то, что они таились где-то в глубине восемнадцатого века и что Павел I был масон, но это было нечто вроде безделушки, деревянного палаша.

— Самый натуральный. Посвящал баб. Радения, камлания, все один разврат. Набрал старья, безделушек, выдавал за реликвии. Напишите, а я красок подбавлю.

— Понимаете ли, — сказал Кугельский с важностью. — Это же нельзя вот так сразу, так не делается. Газета, знаете, организм. Я должен спросить Плахова. Он криминальный репортер у нас, и на его территорию я, так сказать, без согласования… да и он на мою…

Плахов, конечно, не побил бы Кугельского. Но наговорить неприятностей мог.

— Тьфу, — сказал Одинокий. — К вам в руки сенсация плывет, а вы кобенитесь. Говорил я вам, Кугельский, что вам в «Красном Бердичеве» объявления писать, и это так и есть. Без меня писать не вздумайте, у вас в слоге нет перцу. Я послезавтра приду.

Следующий день Кугельский использовал по максимуму. Вечером он почитал Брокгауза и Эфрона — в разрозненном редакционном экземпляре, по счастью, наличествовал том 36, от Финляндии до Франконии. Все-таки от Одинокого была польза. Разумеется, все надлежало проверить, выспросить у следствия, ибо Одинокий соврет — недорого возьмет, но если правда — тут была золотая жила. Кугельский сделал выписки — ему нравилось, разложив увесистый том под зеленой редакционной лампой, смотреть на себя со стороны. Сидит человек, делает выписки. Культура, тяга к знанию, не то что типичный репортер, умеющий только бегать, а не знающий, где взять главное. Франкмасоны, тамплиеры, выписывал он. Храмовники. Цифры 3, 5, 7 и 9. «Дело всечеловеческой любви». Восходит к Крестовым походам, х-ха. («Х-ха!» он пометил на полях — потомство и этот листочек подошьет к полному собранию: черновики гения поучительны.) Мечтательное золото. Елагинцы. (О елагинцах Кугельский нечто слышал — Елагинский дворец располагался на одноименном острове, и там будто бы тоже собирались какие-то масоны, но их в восемнадцатом году взяли к ногтю; он не помнил, кто рассказывал про это.) С наслаждением выписывал он термины: слияние божества с самим собой. Истечение энергий. Алхимия!!! — три восклицательных знака на полях, и даже взвизгнул. Если все это не ложь, не сведение темных счетов — он сделает из этого фельетон, какого в «Красной» еще не было.

Всю ночь он обдумывал, как позабористей приложить новоявленных масонов, и предполагал даже составить из этого пьесу, а если повезет, то и кинодраму. С утра он отловил Плахова, сочинявшего еженедельный обзор происшествий: два самоповешения, три самоотравления, групповое изнасилование в парке «Сан-Галли» близ завода «Кооператор». Ужасное место был этот Чубаров переулок.

— Слушайте, Плахов, — сказал Кугельский с американской репортерской деловитостью. — Тут у меня наклевывается дельце. Донесли информацию. Но это получается по вашей части, так что я не хотел бы влезать. Корректность, понимаете? Вы как, возражать не будете?

— А что, по чубаровскому делу? — заинтересовался Плахов.

— Да нет, поважней, — многозначительно сказал Кугельский. — Дела политические. Масоны у нас в Ленинграде завелись, представляете себе?

— А, это, — сказал Плахов и несколько помрачнел. — Да чего про это писать-то. Это ж не убийство, не насилие. Собирались дураки, игрались…

— Нет, но то есть как?! — возмутился Кугельский. — Как это игрались? Вы не понимаете, это ведь политика. Они хотели установить другой строй.

— Ах, ну какой строй? — скучно сказал Плахов. — Три с половиной сумасшедших, из которых песок сыплется. Взяли и взяли, я слыхал про это, это вообще не по уголовной части. ГПУ занимается.

— Нет, но все-таки… Вдруг ваша епархия…

— Не моя, — брезгливо сказал Плахов. — Хотите — пишите. Хотя мой вам совет — не трогайте вы это дело. Если бы вы про чубаровских писали, это я понимаю. Это сволочи, мрази опаснейшие. И тунеядцы все. А эти — ну, что вы будете их… и так ведь Богом обиженные…

— Ну, я разберусь, — высокомерно сказал Кугельский. — Вы просто не понимаете всего, так сказать, смысла…

И он отправился на Гороховую, дом два.

Пропуск ему выписали на удивление быстро, но потом некоторое время гоняли с этажа на этаж, поскольку о деле ленинградских франкмасонов никто толком не был осведомлен. Отправили его сначала в шестое управление — по борьбе с церковью и сектами, как объяснил ему вежливый юноша с черными петлицами и странными на них эмблемами: гвоздь и гроб. Хотя, если вдуматься, что же странного: забиваем гвоздь нового в гроб старого. На рукаве молодого человека алел равнобедренный треугольник.

Кугельский послушно протопал на пятый этаж, в шестое управление, расположенное в комнате 5-25. Но там почти такой же строгий юноша сказал, что никакого дела франкмасонов они не ведут, а обратиться товарищу корреспонденту, скорей всего, надлежит в иностранный отдел, потому что франкмасоны — наверняка по их части. Франки же, не кто-нибудь. И он ровно усмехнулся, и Кугельский заметил, что эмблема у него была — звезда и крест, а на рукаве алели уже два треугольника, то есть он был лучше предыдущего.

Иностранный отдел располагался в другом здании, на Литейном, и Кугельский добросовестно доехал туда — было уже часа два пополудни; там пропуск выписывали куда неохотней, звонили в редакцию, проверяли, служит ли такой-то, — будто удостоверения мало, — и все затем, чтобы после получасового томления в приемной к Кугельскому вышел молодой человек, столь похожий на первых двух, что казался их третьим близнецом, только эмблема у него была — земной шар и серп, как бы серпом по шару. И треугольников было три, почти до локтя. Молодой человек смотрел на Кугельского с глубоким сочувствием и был настолько же вежливей первых двух, насколько портье в гостинице для иностранных туристов вежливей буфетчика на станции Любань. Он сказал, что весьма сожалеет, но никакого франкмасонского дела в иностранном отделе не ведут и не знают и что лучше всего товарищу Кугельскому прямиком обратиться в четвертый отдел, по борьбе с бывшими дворянами, офицерами и их террористическими группами. «Это, по видимости, к ним. Миллионная, четырнадцать».

Кугельский про себя загадал: если и там не знают — значит, Одинокий соврал. Но там внезапно улыбнулась ему удача. Пропуска там вовсе не понадобилось — позвонили наверх, и вышел к нему молодой человек хуже трех прежних, маленький, с подозрительно острыми зубами и с эмблемой в виде черепа, а под ним вместо косточек два скрещенных указующих перста. И на рукаве у него был не треугольник, а квадрат.

Молодой человек посмотрел на Кугельского и его удостоверение особенно ласково, и Кугельский робко улыбнулся ему в ответ.

— Славный вы какой, — сказал молодой человек с квадратом. — Какой мяконький.

Кугельский продолжал робко улыбаться, как идиот или даже как два идиота. Один идиот испугался, хотя бояться пока было нечего, а другой по-прежнему заискивающе глядел в глаза молодому человеку и раздвигал непослушные губы, силясь изобразить непринужденное веселье.

— Это вам не к нам, — сказал молодой человек. — Это собственная безопасность. Надо вам проехать.

— Может быть, не надо? — спросил Кугельский, поняв вдруг, что Плахов был все-таки человек опытный и, может быть, не просто так воздержался от очерка.

— Почему же не надо? — ласково спросил молодой человек с квадратом. — Непременно надо. Собственная безопасность — это очень важно. Вы сами-то как думаете?

— Я думаю, что очень, — выцветшим от ужаса голосом сказал Кугельский.

— Ну так поезжайте, товарищ Кугельский, на улицу Детскую. Знаете, где это?

— Я найду, — едва слышно пролепетал Кугельский.