Полет сокола - Уилбур Смит

Капитан поднялся с парусинового кресла и подошел к ней. Из‑за худобы и бледности он казался даже выше, чем был на самом деле.

— Мунго!

— Господь вас простит, я уверена, он простит все ваши прошлые прегрешения…

— Мунго! — властно шепнул Сент‑Джон, кладя руки ей на плечи.

Робин затрепетала, слова застряли у нее в горле.

Капитан привлек ее к груди. Он так исхудал, что под рубашкой ощущались ребра. Робин плотно зажмурила глаза и прижала руки к бокам, крепко стиснув кулаки.

— Скажи: Мунго, — тихо велел он, и она ощутила вкус его прохладных мягких губ.

Робин бросило в дрожь. Губы ее раскрылись, руки обвили его шею.

— Мунго, — всхлипнула она. — О Мунго, Мунго!

С детства Робин приучали стыдиться своего обнаженного тела, но урок она усвоила неважно, и со временем затверженные истины стали забываться — сначала в лекционных залах и анатомичках больницы Сент‑Мэтью и позже, в дни тесного общения с Джубой, маленькой голубкой из племени матабеле, чей неподдельный восторг перед наготой невольно передался и Робин. Веселая ребяческая возня в прохладных зеленых водоемах пересыхающих африканских рек окончательно рассеяли паутину стыдливости.

Теперь Мунго Сент‑Джон открыто восхищался ее телом, и это радовало Робин. Душу наполнял не стыд, а гордость, какой она не знала прежде. Любви уже не сопутствовала боль, все барьеры исчезли, и они, слившись воедино, то взлетали до гималайских высот, где бушевали бури, то спускались в сладостные томительные глубины, где все движения замедлялись, каждый вздох затягивался на целую вечность, а плоть, влажная и горячая, теряла форму, как глина под руками ребенка.

Ночь была слишком коротка. Фитиль в забытой лампе оплывал и коптил. Любовь наполнила тела новой силой, прогнала лихорадку и изнеможение последних недель.

На рассвете на борт стали подниматься рабы, и звук их шагов вернул Робин к реальности, в тесную жаркую каюту на невольничьем корабле, стоявшем в устье реки, среди малярийных болот жестокой неизведанной страны.

Она услышала шелест босых ног и лязг невольничьих цепей. Мужские голоса, грубые и нетерпеливые, все громче звучали с палубы над головой.

— Живей, а то неделю тут проторчим! — орал Типпу.

Робин приподнялась на локте и посмотрела на Мунго. Капитан лежал, закрыв глаза, но она знала, что он не спит.

— Ты стал другим, я знаю, — шепнула она. — После этой ночи ты обязательно освободишь их.

Она чувствовала странный восторг, как пророк, видящий перед собой новообращенного, душу которого удалось отвоевать у дьявола.

— Позови Типпу, — настаивала Робин, — и дай приказ освободить рабов.

Мунго открыл глаза. Даже после долгой ночи, за которую ни один из них не сомкнул глаз, его взгляд оставался ясен. Твердую линию подбородка подчеркивала свежая щетина, густая и темная. Он был великолепен, и она знала, что любит его.

— Позови Типпу, — повторила Робин.

Он покачал головой, немного растерянно.

— Ты так и не поняла… Это моя жизнь, я не могу изменить ее — ни ради тебя, ни ради кого бы то ни было.

— Восемьсот душ, — умоляла она, — и их спасение в твоих руках!

— Нет. — Мунго снова покачал головой. — Ты ошибаешься, не восемьсот душ, а восемьсот тысяч долларов — вот что у меня в руках.

— Мунго! — Ее губы еще не привыкли произносить это имя. — Господь сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное. Отпусти их, нельзя измерять человеческие души в золоте.

Мунго Сент‑Джон расхохотался.

— Имея восемьсот тысяч долларов, я, если захочу, куплю себе дорогу на небеса, но, между нами говоря, дорогая, это, должно быть, ужасно скучное место. Думаю, с дьяволом мы скорее найдем общий язык.

Его глаза смеялись. Мунго вскочил с койки и, обнаженный, направился к переборке, где на деревянном крючке висели брюки.

— Что‑то мы залежались в постели! Надо проследить за погрузкой, да и тебе пора начинать готовиться к отплытию. — Он застегнул брюки и заправил рубашку. — На погрузку уйдет три дня, и я буду признателен, если ты проверишь бочонки с водой. — Присев на край койки и натягивая сапоги, он продолжал объяснять, что еще нужно подготовить для успешной перевозки рабов. — У нас неполная загрузка, значит, будет легче прогуливать их на палубе и поддерживать чистоту в трюмах… — Мунго встал, глядя на Робин сверху вниз.

Порывисто, как вспугнутая лань, Робин откинула одеяло и встала на колени на краю койки, обнимая его за талию.

— Мунго, — страстно прошептала она, — не мучай меня. — Она прижалась щекой к его груди, ощущая через полотняную рубашку жесткие завитки волос. — Я не могу идти вразрез с Богом и своей совестью. Если ты не освободишь этих несчастных, я никогда не выйду за тебя замуж.

Лицо Сент‑Джона вдруг изменилось, стало суровым и озабоченным. Он ласково погладил ее густые рыжеватые локоны, еще влажные и растрепанные после ночи любви.

— Бедная моя, — беззвучно, одними губами произнес он, но Робин, прижимаясь к его груди, ничего не заметила.

Мунго Сент‑Джон глубоко вздохнул. В глазах еще сквозило сожаление, лицо оставалось суровым, однако голос прозвучал весело и небрежно:

— Тогда тем более не стоит их отпускать — иначе что скажет моя жена?

Робин не сразу поняла смысл его слов. Потом вздрогнула и на мгновение сжала руки у него на талии. Она опустилась на пятки и, сидя нагишом на постели, взглянула на него удивленно и недоверчиво.

— Вы женаты? — услышала она собственный голос, доносившийся словно с дальнего конца длинного пустого коридора.

Мунго Сент‑Джон кивнул.

— Уже десять лет. На француженке из знатной семьи, кузине Луи Наполеона. Очень красивая женщина, родила мне троих сыновей, и все они с нетерпением ждут моего возвращения в Баннерфилд. — Он помолчал и добавил с бесконечной печалью: — Прости, дорогая, я понятия не имел, что ты не знаешь.

Сент‑Джон протянул руку к ее лицу, но Робин отпрянула, словно от ядовитой змеи.

— Оставьте меня! — прошипела она.

— Робин… — пробормотал Сент‑Джон, но она отчаянно затрясла головой:

— Нет, молчите! Не надо слов! Уходите! Уходите сейчас же!

Робин заперла дверь каюты и присела к сундучку, служившему ей письменным столом. Слез не было, глаза горели, словно обожженные ветром пустыни. Бумаги почти не осталось, пришлось вырвать последние страницы из дневников. Листы, побывавшие и в сухой жаре высокогорий, и в душной сырости побережья, заплесневели и покоробились.

Робин тщательно разгладила первую страницу, опустила перо в тушь, которой осталось совсем на донышке, и спокойной уверенной рукой вывела сверху: