Рыцари Белой мечты (Трилогия) - Николай Андреев

— Есть! — козырнул Дитерихс.

Хворостовский кивнул и взялся за устроение "летучего отряда". В нём оказалось много чехов, сносно говоривших по-немецки, а кое-кто мог и по-венгерски что-нибудь сказануть. Оставалось только надеяться, что сами мадьяры поймут, что же там презираемые ими славяне говорят.

Несколько минут — и отряд ушёл, исчез в городском нутре.

Пошёл дождь, мелкий и оттого ещё более противный.

Ударники оттащили от железнодорожного полотна. В окнах окружающих домов то и дело мелькали силуэты. Жители? Национальная гвардия? Интересно, сообщили венскому Совету о бое?

Целую роту отправили "прошерстить" склады (или что это были за серые громадины) в поисках чего-нибудь пригодного для обороны.

В это время стрелки занимали позиции у кромки каменной ограды. Дыры в ней закрыли всяким хламом. Расставили пулемёты. Жалко, мало патронов, чертовски мало! Для настоящего боя не хватит! Остаётся надеяться, что местный гарнизон так и будет бездействовать. Но если всё-таки сюда двинут…Ух…

Дитерихс наблюдал за тем, как разворачивают орудие. "Окопную" пушку десяток солдат дотащили до холмика. Нет, даже не холмика — большой кочки. Её кое-как обложили мешками (артиллеристы, небось, прятали для "лучших времён", как в воду глядели!), даже выкопали яму для зарядного ящика. Бойцы действовали деловито и слаженно. Не скажешь даже, что в самом сердце вражеской страны, в окружении врагов. Может, храбрятся? Ищут отдохновения в подготовке? Кто знает.

Дитерихс, конечно, старался не показываться собственного волнения. Подумаешь, они один на один с Веной. Бывало и похуже. Тем более австрийская столица сейчас хуже разворошенного осиного гнезда, вот-вот все против всех начнут драться, как "первые люди" в гоббсовских трактатах.

Иоган решил занять позицию рядом со своими солдатами, напротив переулка, в котором скрылись "разведчики". Здесь уже вовсю командовал прапорщик Анищенко, Алексей Михайлович. С первого взгляда он мог показаться худым — но только с первого. Если кто присмотрится, то поймёт: это поджарость, никак не худоба. Прапорщик был скуп на слова и движения, но нижние чины ловили каждый его приказ.

— Винтовки проверить, — бросает он, и тут же начинается возня, перезарядка и прочее, прочее, прочее.

— Подобраться, — и вот уже цепочка стрелков залегает на позиции змейкой.

— Ваше Благородие, к бою готовы, — Анищенко козыряет.

Седые, короткие волосы его обрамляют загорелое, обветренное пороховыми тучами и бурями артобстрелов лицо. Глаза, умные, с хитрецой, знамениты во всём Ударном полку прищуром, особым таким, со смыслом. Да, с такими прапорщиками не грех и на Берлин идти! Анищенко из "старых": он начинал Великую войну ефрейтором, но так и не поднялся до офицерского звания. Дело в том, что не мыслил себя Михалыч (как его звали уважительно не то что офицеры — едва знакомые чехи) никем, кроме солдата. Прапорщик — вот тот максимум, на который он хотел подняться. Его мечта исполнилась, да и как иначе? Кто из офицеров такого помощника захочет потерять?

— Спасибо, — кивнул Дитерихс. — Как думаешь, выдержим, если что?

Иоган спросил вполголоса, чтобы солдаты не слышали. Не надо им волноваться почём зря.

— Выдержим. И не такое бывало. Отступать некуда. До конца стоять будем. Да и…У меня дед при Николае Первом мадьяровских бил. Меня австрийцы били. Есть нам о чём потолковать с тутошними, — хитро улыбнулся Анищенко, редко позволявший себе какое-либо проявление эмоций.

— Спасибо, — облегчённо выдохнул Дитерихс.

На душе стало спокойнее. И в самом деле, что им терять? Нечего терять, они сражаются за то, чтобы больше не было войн, а это дорогого стоит! Жизни не жалко будет.

— Эй! Эй! — раздался окрик со стороны складов.

Можно было увидеть, как бойцы отряда, посланного обследовать соседние постройки, бежали сломя голову.

— Идут! Немцы! Немцы идут!

— Товсь!!! — Дитерихс вскочил на кочку. — Товсь!!!

Люди были готовы, только винтовки покрепче сжали да плечи расправили. Бой — так бой. Не впервой. На бой, последний бой.

Все ждали, когда же подойдут австрияки.

Дитерихс раздавал приказы — даже старшие по званию, зная, что Хворостовский назначил его своим заместителем, послушно их выполняли (редкость!) — когда из переулка показались парламентёры.

Они до боли напоминали русских, тех, что шли на баррикады Петрограда. Рабочие тужурки, студенческая форма, латанные-перелатанные шинели запасных батальонов. Всё повторялось. Все революции были похожи одна на другую: несколько кукольников — и тысячи людей, невидимыми нитями-цепями прикованные к этим немногим.

Подошли на десяток шагов. Трое. Держатся уверенно. Лица непроницаемые. Они знают, что за их спиной — товарищи, они помогут, они выручат. А если что — отомстят. Тот из парламентёров, что в одежде поприличней (наверное, инженер какой-нибудь) выходит вперёд. Во весь голос сообщает требования "Народного правительство Австрии".

Ага. Предлагают сдаться. Гарантируют жизнь и безопасность. И то хорошо.

— Ну-ну, — комментирует Анищенко, и безо всякого перевода знающий, что от них требуют. — Пусть сперва зубы покажут. А там поглядим, что да как. Забыли, что такое русские солдаты.

— И чешские, браче, — залёгший в цепи чех не может удержаться.

— И чешские, — вторит Анищенко. — И чешские…

Дитерихс передаёт отказ. Тогда "представители народного правительства Австрии" удаляются, дав двадцать минут на размышления. После они открывают огонь.

Солдаты, видя, что парламентёры удаляются не солоно хлебавши, заняты последними приготовлениями к бою.

Дитерихс чувствует, что надо что-то сказать, подбодрить отряд. Многих из тех, кто сейчас смотрит на командира, не станет спустя двадцать минут. Они должны знать, за что погибают. Они должны знать, что погибают не зря. Должны знать, что никогда не погибнут они, последние герои Великой войны.

И тогда Иоган, ведомый душевным порывом, который невозможно описать словами — только чувствами — каким-то чудом, лихо взбирается на вагон неподвижного поезда. Он не думает, что его может убить снайпер, спрятавшийся в одном из окрестных домов.

— Офицеры! Солдаты! Товарищи!

И пусть его, Дитерихса. Могут потом заклевать за "левацкое" обращение, но за годы эсеровского террора забыли, что можно быть товарищами не только по партии, но и по оружия. И сейчас Иоган обращался к ударникам именно как к "братьям по винтовке".

— Через двадцать минут начнётся бой. Мы должны выстоять. Почему? Потому что наша задача — спасти человека, Карла Габсбурга, благодаря которому закончилась Великая война. Наша победа — на пятую часть заслуга этого человека. И сейчас мы должны спасти его, помочь. Как нас вспомнят потомки, если мы не сделаем этого? Как предателей? Как последнюю сволочь, знаменитую чёрной неблагодарностью? Или как людей, помнящих, что такое долг и честь? Знающих, какова была цена этой победы и какова должна быть награда за неё? Да и вообще!

Дитерихс лихо сорвал фуражку с головы и поднял её высоко-высоко.

— И вообще! Кто из нас не мечтал пройтись парадом по Вене? Четыре года назад началась Великая война — и здесь она заканчивается. Мы закончим её. Мы выдержим. Мы отомстим за наших погибших друзей и родных. Мы вспомним Галицию, Сандомир, Стоход, Луцк! Мы вспомним окопы и обстрелы! Мы вспомним бои за Россию! И мы покажем все миру, на что мы способны! Ради того, чтоб больше не было войн — мы дадим свой последний бой. На нас смотрит Россия. На нас смотрит мир. Покажем им всем!!!

Громкое "ура!". Такое странное "ура", нёсшееся со всех сторон. Люди, лежавшие в стрелковых цепях, одним глазом косившиеся на мушки винтовок, а другим — на остзейского немца-патриота России, не были полны угара боя. Они своими возгласами отвечали: "Умрём. За мир. За Россию". Они знали, на что идут и за что будут драться.

И скажите на милость: разве можно победить таких людей?..

Бой начался внезапно, можно сказать, буднично: враг просто пошёл в атаку…

Проснулись пулемёты, им вторили винтовки. Австрийцы залегали в укрытиях, прятались за каждым углом, но всё надвигались и надвигались на наши позиции. Они сражались за свой город, за свою правду, и одно это придавало им невероятные силы.

А нашим просто некуда было отступать…

"Максимы" дали беглую очередь по залёгшим австрийцам. Зачиркали, загудели, засвистели пули, выискивая жертвы. Отбивая каменную и кирпичную крошку, ударяясь о землю, разбивая стёкла — пули, не все, настигали-таки людей. И люди гибли, или оказывались ранены, или просто задеты. Но остановить их пулемёты оказались не в силах.

Тогда в дело вступили винтовки. Дружный залп трёхлинеек — и повалились, попадали на землю снопами "народные гвардейцы". Обагрились кровь плохонькие шинельки и пиджачки. В глазах застыла боль, перемолотая ненавистью. А они шли. И шли, и шли…