Та, которая видит. Запах зла - Гленда Ларк

Женщину, которой я совершенно не знал.

Следопыт подошел, положил голову мне на колено и заскулил. Я рассеянно погладил его, и пес благодарно лизнул мне руку.

— Мне не особенно нравятся собаки.

Я вздрогнул и поднял глаза. Я был так поглощен своим горем, что не заметил, как ко мне подошла Флейм. На этот раз ее птички поблизости не было видно.

— Только почему-то, — продолжала Флейм, когда Следопыт переключил свое слюнявое внимание на нее, — я ужасно привязалась к Следопыту. Блейз я, конечно, ничего не говорю. Это наш со Следопытом секрет. — Флейм почесала пса за ухом, и тот принялся колотить меня хвостом с такой силой, что мне пришлось его оттолкнуть.

Не глядя на меня, Флейм села на соседний камень.

— Думаю, ты сейчас не жаждешь общества, но мне хотелось сказать тебе, насколько я огорчена тем, что твои сородичи узнали, как умерла Джастрия. Я тоже не могла уснуть. — Покачав головой, она прошептала: — Я все говорю и говорю тебе, как мне жаль, хоть и знаю, что это ни капельки не помогает. — Я ничего не ответил, и Флейм продолжала: — Когда я решила преследовать Мортреда, я думала, будто дело касается только его и меня. Я думала, будто, что бы я ни делала, мир не станет хуже, а немножко улучшиться может. Однако, приняв свое решение, я разрушила твою жизнь. Твои близкие были к нам так добры, а теперь они несчастны из-за того, что узнали… Такого не случилось бы, если бы мы не украли твоего селвера. Я не могу сказать ничего, что облегчило бы твое горе, но все-таки хочу, чтобы ты знал: я все вернула бы обратно, если бы могла.

От удивления я нарушил молчание:

— Так это была твоя идея — преследовать Мортреда? Не Блейз?

— Нет, идея была моя. Блейз присоединилась просто потому, что не хотела отпускать меня одну в логово подонка. У нее к нему собственный счет, но не думаю, чтобы она занялась им, не сообщи я ей о своих планах.

Я обнаружил, что мне многое нужно пересмотреть в своих взглядах на этих женщин.

— Почему? — спросил я. — Что для тебя настолько важно, что тебе непременно нужно разделаться с Мортредом?

— Причина очевидна. Руарт. Пока Мортред жив, Руарт и прочие дастелцы остаются птицами.

Я кивнул, пытаясь принять это поразительное заявление на веру, но так и не смог. Я готов был согласиться с тем, что дастелские птицы разумны, но все же мысль о том, что в один прекрасный день они превратятся в людей, казалась мне абсурдной.

— Есть и еще кое-что. Дело в том… Мортред, кажется…

Однако что бы Флейм ни пыталась мне тогда сообщить, слов для этого у нее не нашлось. Оглядываясь назад, я понимаю, как близко тогда Флейм подошла к тому, чтобы сказать мне нечто, что избавило бы нас от ужасного горя и боли… нечто, что изменило бы все наши жизни. Она не пыталась, конечно, скрыть правду; она сама тогда еще не поняла, в чем дело. Она ощущала что-то, но это что-то было слишком неопределенным, чтобы ему можно было найти название. А к тому времени, когда Флейм разобралась, было слишком поздно… и в этом-то и заключалась ее трагедия.

Когда наконец она снова заговорила, заговорила она совсем о другом, как я догадался.

— Мортред очень могуществен. Моя силв-магия — ничто по сравнению с его силой. Когда мы в последний раз видели его, Мортред растратил большую часть своей магии, но не думаю, что он ослабел надолго. — От Флейм исходил сильный запах отвращения и страха — такой сумятицы эмоций, что я едва не задохнулся. — Большинство плохих людей имеют в себе что-то доброе. Так и с Мортредом: он даже осознает это и терзает себя с таким же злорадством, как и других. Он однажды сказал мне, что был очень счастливым в детстве, пока вся его семья не была предана и истреблена. Может быть, именно это воспоминание — воспоминание о том, что было у него отнято — и делает его таким чудовищем. Он безумен, Кел. И это ужасное безумие — он не любит убивать, потому что смерть кладет конец страданиям его жертв. Мортред хотел бы, чтобы каждый человек на Райских островах вечно терзался страхом, болью, отчаянием — а он сам упивался бы этим. И все-таки, совершая свои преступления, он страдает сам. Он — несчастная извращенная душа, и убить его было бы милосердием. — Флейм сделала глубокий вдох, словно само дыхание было для нее непосильным трудом. — Знаешь, он ведь чуть не превратил меня в свое подобие. Дважды. Ты хоть представляешь себе, что чувствует силв, сделавшийся злым колдуном?

Я покачал головой. Я ведь и в существование магии не верил… И все-таки — почему стражники не увидели, как она передала Блейз меч сквозь решетку? Почему феллиане не смогли помешать нашему бегству?

Флейм продолжала:

— Само ощущение дун-магии для нас мучительно. Она жжет нас, и обращенный силв живет, постоянно испытывая эту пытку. Только это мелочь по сравнению… Гораздо страшнее невозможность забыть, кем он был. Силв помнит свои убеждения, сохраняет свою личность, а вынужден совершать поступки, невозможные и отвратительные для себя прежнего. Он безжалостно убивает тех, кого любит, корчась при этом в агонии, но не в силах преодолеть завладевшего им зла. Теоретически возможно исцелить такую жертву, вернуть ей силв-магию, если осквернивший ее злой колдун умрет, только теперь уже ее собственная дун-магия никогда этого не позволит.

Оскверненный силв использует свою черную силу для того, чтобы оставаться дун-магом, и запертая в глубине его души светлая сущность никогда не сможет вырваться из плена. Он не позволит другим исцелить себя и не позволит себе послушаться той части своей души, которая так отчаянно жаждет снова сделаться силвом. — Рука Флейм с такой силой вцепилась в шерсть Следопыта, что бедный пес завизжал, но Флейм этого даже не заметила. — Большего ужаса я не могу себе представить. Это хуже, гораздо хуже, чем смерть. — Флейм дрожала, как в лихорадке.

Я смотрел на нее, потрясенный, и не знал, что сказать. Сотворение, думал я, он ее изнасиловал. Или еще хуже…

С пугающей страстью Флейм прошептала:

— Я хочу, чтобы Мортред умер, Кел. Я так хочу, чтобы он умер, что это желание пожирает меня. — Она виновато улыбнулась, догадавшись по моему лицу, какое впечатление на меня произвела. — Ты же сам спросил о нем…

К вечеру третьего дня мы повстречали стадо селверов, которое пасли двое парней из тарна Кин. Я смутно помнил их по прошлогоднему летнему празднику; один из них был родичем Джастрии. Пастухи страшно обрадовались нам: даже для тех горцев, кто никогда не мечтал о другой жизни, месяц на пастбище — дело скучное и монотонное. Они поздоровались со мной, назвавшись Коркином и Беланкином, но глаза их при этом не отрывались от Флейм. Мальчишки пытались вести вежливый разговор, но им явно трудно было связать два слова в ее присутствии. После того как месяц не видишь никого, кроме селверов, любая женщина покажется красавицей; этим ребятам — им едва исполнилось по восемнадцать — Флейм, должно быть, представлялась чудесным видением. К Блейз с ее огромным мечом они отнеслись скорее с опасливым уважением.