Потомок седьмой тысячи - Виктор Московкин

— Выпорол — не убыло, — не сдавался старший Швырев. — Идем…

И вот они в помещении, которое занял для себя фабричный комитет. Хоть и не совсем все понимают, какую власть имеет этот комитет, но служащие трепещут (есть, видно, власть, коли так легко расправились с Грязновым).

— Прошу прощения, господа комитетчики, в некотором роде… э… революционные заслуги моего сына позволяют надеяться… — начинает мямлить Швырев, перебегая взглядом с одного на другого.

«Господа комитетчики» еще не привыкли к своей новой роли, часто забывают, что им доверена высшая власть на фабрике, и это им мешает. Сейчас они видят не растерянного, потного Швырева, а того, что сидит на вертящемся стуле, отгороженном от остальных конторщиков деревянными перилами и стеклом, величественного, как бог, и рыкающего на каждого, кем бывает недоволен. Они робеют. Им даже не на что посадить посетителя. Все поднимаются, освобождают лавку. И только Артем по молодости своей, кажется, не испытывает смущения перед всесильным бухгалтером.

— Сергей Павлович, пожалуйста, проходите, — приветливо говорит он, указывая на лавку.

Швырев мотает головой, дряблые щеки его трясутся. Трясутся от волнения и руки, которыми он проводит по бокам. Он хоть и видит замешательство «господ комитетчиков», но мысль, которая гложет его в последние дни, пересиливает: было собрание в училище, и после этого под конвоем увели Грязнова. Швырев видел, как директор с опущенной головой шагал в сопровождении конвойных. Нынче опять объявлено собрание — и еще кого-то поведут… А кого еще больше!.. Дома у него собран узелок с бельем. Он уже представляет, как будет сидеть в грязной и сырой камере Коровницкой тюрьмы.

— Сын, насколько помните… э…

Сын смотрит на него исподлобья, как злобный хорек. И, поймав его взгляд, Швырев вдруг решительно говорит:

— Передать дела лучше Варахобину. Не блещет особо аккуратностью, но честен. Моя рекомендация…

— Сергей Павлович, вы покидаете фабрику? — спросил Артем, которого удивляют слова бухгалтера. — Уезжаете куда?

— Э… — Швырев медлит, соображая. К чему такой вопрос? Может, его очередь еще не дошла? Может, кого-то другого поведут ныне после собрания?.. — В некотором роде… — нерешительно говорит он.

— Очень жаль, — заключает Артем. — У вас богатейший опыт… И оставить фабрику в эти дни… Не могли бы вы повременить с отъездом?

— Я никуда не уезжаю, — мнется Швырев, по очереди разглядывая комитетчиков. Никакой вражды к себе он на их лицах не видит. — Если вы считаете… э… Могу исполнять обязанности…

— Вот и договорились, — повеселел Артем. — А если кто к вам и придет от нас для контроля, надеемся, все будет без обиды. Рабочего, конечно, контроля, потому что теперь, как вы сами понимаете, без разрешения фабричного комитета никаких распоряжений администрации не будет.

— Я считаю долгом держать документы в порядке. — В голосе бухгалтера проскользнула заносчивость — речь шла о его непосредственных делах, а тут он был щепетилен. — Любой контроль не испугает меня…

7

Грязнов был внешне спокоен, и только бледность на его суровом лице выдавала, каких это ему стоило усилий — казаться спокойным.

Они сидели на лавке перед столом. Для него припасли стул. Он пригляделся: стул был из его кабинета. Если он сядет, то очутится как бы в роли подсудимого. В ушах все еще звенело новое слово, с которым обращались к нему, сказанное молодым, срывающимся от волнения голосом.

— Гражданин Грязнов… — подчеркнуто было сказано ему.

С того дня, как он испытал стыдный страх, увидев в руках Журавлева револьвер, до последней минуты он, не переставая, думал: что же произошло и какое место он может занять в этом обновленном и непонятном мире?

Когда из Петрограда пришло сообщение о революции, он не особенно удивился: неизбежное случилось. Правда, он ожидал, что будет ограничена царская власть и только. Время подсказывало, что так надо было сделать. В западных странах короли чувствуют себя преспокойно, всеми же делами занимается парламент. И это разумно. Но царский поезд не был допущен в столицу, царь вынужден был передать престол своему брату. Тот не рискнул принять на себя тяготы управления разоренной страной— создалось Временное правительство. Вполне естественное правительство, временное, пока учредительный съезд не изберет новое.

Правительство призвало к революционному порядку, но началось черт знает что! Ему, человеку, занимающему видное положение в обществе, всю жизнь отдавшему расцвету промышленного производства, грозят оружием, затем — тюрьма.

Он посылает возмущенный протест губернскому комиссару Черносвитову, требует немедленного освобождения и наказания насильников. Тот ничего не может сделать — нет согласия Совета рабочих. Что же это за власть? Стоит ли быть ее безоговорочным исполнителем? Именно безоговорочным: прятаться, таиться он не может… Не лучше ли склонить голову перед Советом и… спокойно работать? Но револьвер…

Грязнов понял, что спокойным он уже не будет. Все в нем нарушилось. Все его представления — к черту! Вся его прежняя жизнь — к черту!

— Всю жизнь вы отдали фабрике. Неужели вам будет не жалко оставить ее?

Грязнов медлил. Ноги у него затекли, но он отказался сесть. Эти люди понимают, что неумное правительство потерпело крах. Все, кто его ревностно поддерживал, потерпели крах. Все это они понимают. Его хотели выбросить, как балласт, но спохватились: у него есть знания.

— Насколько я понял, за моей спиной встанут опекуны? — спросил он, заинтересованный тем будущим, которое предлагали ему.

— Рабочий контроль будет над всем производством.

— Да… Слышал… Ваш лидер Ленин ставит целью национализацию промышленности. Управление ею — Советам рабочих депутатов…

— Если уж и вы задумываетесь над этим и не считаете, что это… вернее, что в этом нет ничего противоестественного, то, очевидно, так оно и будет.

— Милостивый государь, вы не так поняли меня…

Наступила пауза, ждали, когда он начнет объяснять, как его надо понимать. Но он молчал, словно забыл и о них, и где присутствует.

— Гражданин Грязнов, — опять прозвучал тот же молодой голос Крутова. — Нет у вас к нам симпатии. Примерно так же относимся к вам и мы. Что делать?.. Речь сейчас идет о том, что вы умеете хозяйствовать…

Рот Грязнова искривила злая усмешка.

— Мне всегда казалось, и не без основания, что вы все делали, чтобы нарушить хозяйство фабрики. Откуда такая трогательная забота?

Его злость не укрылась, слишком была явной, чтобы не заметить ее. И он увидел на их лицах такую же ответную злость и, кажется, разочарование.

— Не притворяйтесь, что вы не понимаете, откуда наша забота, — сказал ему Крутов. — В новых условиях с таким настроением, Алексей Флегонтович, вам будет трудно работать.

Его вроде бы жалели…

— Пожалуй, невозможно, — жестко сказал он.

Артем шел из конторы в шестой корпус. На улице была весна. Яркое солнце грело сосульки, прилипшие к карнизам, и с них падали крупные прозрачные капли. На грязной, устланной конским навозом дороге ссорились воробьи. Все ожило, все радовалось теплу. На душе тоже было по-весеннему хорошо. Мир строится заново! Это будет разумный мир! Вспомнились сказанные несколько недель назад слова Грязнова: «Вы уподобили меня щепке, летящей при рубке леса…»

— Вы уподобили себя, Алексей Флегонтович, этой щепке, — вслух подумал Артем. — Кто же в этом виноват? Сейчас вы опустошены… Но кто в этом виноват?

У механических мастерских Артему встретились парни с винтовками за плечами, с красными бантами на отворотах пальто. Это был патруль фабричных красногвардейцев. Остановились.

— Артему Федоровичу! — дружно вскинули они руки к козырькам.

Артем улыбнулся, здороваясь: вид у парней был горделивый, осанистый.

— Сем, дома кто есть? — спросил он.

— Пожалуй, Лелька. Мать прихворнула, так, пожалуй, в больницу пошла.

Артем поднялся по железной лестнице на третий этаж корпуса. Так давно знакомая каморка… Постучал. Лелька, побледневшая, с большим животом, — была беременная — встретила его без особой радости, привычно, будто виделись только вчера.

— Егорушка в Питере. Он теперь за главного начальника в своем полку. Наверно, генералом будет, — ответила она на вопрос Артема.

— Так уж и генералом, — не поверил Артем.

— Письмо прислал…

Приподняв крышку сундука, она достала письмо.

Артем стал читать. Егор писал о том, как свергли царя. События начались с листовки, которую выпустил питерский комитет большевиков. «Всех зовите к борьбе!

Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте и зачахнуть от голода в непосильной работе… Все под красные знамена революции. Долой царскую монархию!» Листовка призывала рабочих создавать на предприятиях Советы.