Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

—  Здесь дьявольски жарко, но одно хорошо: нет длинных ушей проклятых негров. Ужасно любят они подслушивать.

—  Чёрт бы их побрал! — охотно подхватил Мохта-дир Гасан-эд-Доуле Сенджаби.

—  Нет, уж лучше продолжим на фарси, — смерил глазами расстояние до группы саисов сахиб, — а  вдруг ветер сыграет с нами шутку... Вернёмся к фактам.

—  Факты? Позвольте тогда представить факты. Бу­харский рынок, завоёванный нами с таким трудом, ускользает. Большевики вышли на линию Вах-ша. Ещё всюду расчёты ведутся только на рупии и на фунты... Доходы мы получаем неплохие. Но золото... я говорю о российских  империалах и полуимпериалах, мы выка­чиваем, и недопустимо потерять страну в двести тысяч квадратных миль... я говорю о торговом рынке... Поло­жение с каждым днем всё острее.

—  Каковы планы большевиков?

—  Красные, как сообщают наши люди, а они есть всюду, даже в штабах, в ближайшие дни нанесут, если уже не нанесли, удар в  направлении Куляб-Бальжуан.

—  О, они не бездействуют.

—  Они встретят отпор... Такие вожди, как Ибрагимбек...

—  Главари разбойничьих банд... Что с нашей базой?

—  В  Кабадиане? Большевики пронюхали об оружии. Оружия там нет... его вывезли. Часть потопили в Вахше, часть доставили в Курган-Тюбе.

—  Чёрт бы побрал Хикса. Он слишком самоуверен. Итак, базы нет. Тогда переправьте немедленно послед­ние партии оружия и амуниции Энверу, пока не поздно. Пусть вооружит имеющийся у него контингент. Сейчас пойдём   на всё... Сэр Уинстон чрезвычайно недоволен. Он требует... Ташкент.

—  О!

—  Дело серьёзное. Надо, чтобы басмачество продер­жалось ещё немного. Поход решён. Этой осенью. На Самарканд, Бухару, Хиву... Только неясно,    кто его возглавит. Кому мы передадим все эти тысячи винто­вок, патроны, пулемёты...

—  Ибрагиму.

—  Туркестанскому Робин Гуду... Храброму Робин Гуду, но он только Робин Гуд... тупой, невежественный...

—  Но он верен нам.

—  Что делает Энвер?

—   Собирает силы... ведёт переговоры с главарями... с Ибрагимом.

—  Придется рискнуть. Пусть Энвер станет полноправ­ным главнокомандующим, пусть собирает силы. Ибра­гиму дайте указание подчиняться Энверу.

—  Значит, оружие передать ему?

—  Послушайте, Петерсен. У вас сомнения? Говорите.

—  Большой караван оружия уже на той стороне... Его повел Хикс. У него задание передать всё Энверу.

—  Пошлите  нарочного. Пусть поделит между Иб­рагимом и Энвером — по-братски.

Сахиб замялся. Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби выжидал.

—  Неприятно одно обстоятельство, — проговорил са­хиб. — Мы получили из Бухары сведения, что Энвер как будто делает ставку на религию, на панисламистское движение... По всей Бухаре кричат: «Борьба с неверными»... не против большевиков, а против... кяфиров.

—  Это точно.

—  И у вас такие сведения? Вот видите, мы должны действовать крайне осторожно. Фанатизм — дьявольски опасная штука.

—  А без него как поднять горцев?

—  Ну, знаете ли... Мы сами в Индии сидим на поро­говой бочке. Мы покорили Индию мечом и мечом её удер­жим. Я не настолько лицемер, чтобы утверждать, что мы держим Индию в своих руках ради просвещения бедня­жек-индусов. К чёрту. Индия — рынок сбыта, Индия — источник наших богатств. И мы не позволим какому-то авантюристу совать нос в наши дела... Посмотрим. Пусть Энвер смотрит на север, но если только он сунется на юг... Впрочем, это в будущем. Сегодня мы делаем ставку на Энвера. Желательно, чтобы вы лично повидали его.

Важный сахиб не был бы столь самонадеян, если б услышал другой разговор, происходивший примерно в то же врехмя.

—  Дело чрезвычайной важности, — сказал Панте­леймон Кондратьевич, — и очень спешное.

Он разложил на столе карту.

—  Мы стоим ориентировочно на линии реки Вахш. Кое-где наши части   уже переправились на ту сторону. Гриневич где-то здесь. Дальше не разбери-поймёшь: на­ши, басмачи, бандиты, головорезы, энверовцы. А вот здесь, в    районе междуречья — между Кафирниганом, Вахшем и Пянджем, — идёт мышиная возня. Мы полу­чили сведения, что здесь двигаются караваны с англий­ским оружием, боеприпасами. Тайные склады. Насту­пать мы начнём не раньше, чем дней через десять, а за это время винтовки и пулемёты уплывут   к басма­чам.

Сухорученко посмотрел на Файзи и проворчал:

—  Одного не понимаю,  разговор серьёзный, коман­дирский, а тут... сидят...

Лицо Файзи сразу начало темнеть, и рука запрыга­ла на колене.

—  Потише,  Сухорученко, — резко заметил Пантелей­мон Кондратьевич, — Файзи Шакир — такой же коман­дир, как и ты.

—  Чего же он в халате... басмачом расселся.

—  Файзи Шакир — командир коммунистического доброотряда. Понятно?!

Но Сухорученко остался не очень удовлетворён и про­бормотал:

—  Разные бывают доброотряды, а вообще...

Файзи не выдержал и поднялся, весь красный и дро­жащий от гнева.

Пантелеймон  Конадратьевич резко сказал:

—  Товарищ Сухорученко, извинись. У нас не базар, а командирское совещание.

—  Ладно, извиняюсь, — буркнул Сухорученко, — ты уж не сердись, — обратился он к Файзи, — такой я...

—  В короткий срок надо прорваться в район киш­лака Курусай, — продолжал Пантелеймон Кондрать­евич.

—  С боем? — спросил Сухорученко.

—  По возможности, без боя. И ликвидировать кон­трабандистов. Оружие или вывезти, или уничтожить.

—  Э, без драки тут не обойтись, — довольно потирая руки, заметил Сухорученко, но тут же взгляд его упал на Файзи, и он опять недовольно протянул: — А он то­же с нами?! В виде принудительной нагрузки?..

Больших усилий стоило Файзи сдержаться, но он всё же запротестовал:

—  Он плохой... Много кричит! Зачем так много кри­чит? Думает — он   один человек, другие собаки, что ли?!

—  Слушай, Сухорученко, — рассердился Пантелей­мон Кондратьевич, — прекрати. Не гавкай на людей, ес­ли не знаешь. Командир Файзи пойдёт не с тобой! У него другой путь. А показал я тебе Файзи, чтоб ты не напутал... А то встретишь конников в халатах — и да­вай: «В клинки!» Я тебя знаю, а потом по своей при­вычке начнешь разбираться, кто да что...

—  Да, если они поедут, завтра же все от мала до велика знать будут. Едут-де красные, встречайте го­стей.

—  Командир, я вижу нас напрасно позвали, — вста­вая, сказал Файзи. — Позволь мне  идти. Я не могу го­ворить с таким сумасшедшим.

Спокойный тон, выдержка этого худого, измождён­ного человека с выразительными, горящими умом и сме­лостью глазами начала действовать на    Сухорученко, впрочем, как и всегда, с опозданием, и он пробормотал примирительно: