Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

Эх, с грустью подумал Дидусь, ничего он не понял. Зря рассказал ему. В ответ он пробормотал не слишком внятную фразу.

– Амбиции, брат мой, – тут Игорь Николаевич посмотрел на старого товарища с прищуром и ухмылкой, это многозначитальное выражение появилось у него после многих лет командования в военное время на Кавказе, – амбиции – они как подштанники, должны быть, но их не всегда стоит показывать.

Они еще немного потолковали, и Артеменко засобирался.

– Слушай, а может, останешься? Часа через два мои приедут, шашлычки поджарим, выпьем по-человечески. Старика моего увидишь, да и он с тобой хотел потолковать. Тебе интересно будет – он у меня хохол видный, с аргументами. А завтра рано встанешь и поедешь себе…

Алексей Сергеевич отрицательно покачал головой. Его мысли снова окунулись в беспокойство, возникли нестерпимо влекущие, родные образы жены и дочери, которых он завтра будет встречать, затем из его видений явились мрачные образы контрразведчиков в черном, как чекисты тридцатых годов. Они вполне могли вести, его и спалить в любой момент, точно так же, как того офицера ФСБ. Артеменко не отдавал себе отчета, что тревога и многочисленные страхи, живущие в нем многие месяцы, заставляли его все время быть в движении, постоянно искать покоя то в одном, то в другом месте, точно он не знал, что источник проблем упрятан внутри его самого.

– Давай лучше я своих барышень встречу и вместе на денек к вам заглянем. – Алексей Сергеевич попросил, зная, что никуда он не поедет завтра. Потому что орнамент завтрашнего дня – это ожидаемая и долго вынашиваемая сказка. Потому что он уже слишком долго ждет Алю.

– Ладно, старик, я не обижусь. Хотя слишком хорошо тебя знаю – никуда ты не поедешь ни завтра, ни послезавтра.

Они крепко пожали друг другу руки, а затем крепко, по-братски обнялись.

Уже подойдя к автомобилю и открыв массивную дверцу, блеснувшую на солнце перламутровым отливом, Алексей Сергеевич вдруг круто повернулся к другу и спросил:

– Слушай, Игорь, а что ты думаешь об этой стране? Об Украине?

Игорь Николаевич пристально посмотрел в ответ, как будто пытался удостовериться, не ослышался ли он и действительно ли этот человек, что стоял перед ним, задал этот вопрос. Вопрос был по меньшей мере странный и неуместный. Если бы кто-то со стороны мог посмотреть на эту картину, она показалась бы наблюдателю несуразной. Один, в добротном костюме, начищенный и лощеный, стоящий у большого, презентабельного, сверкающего крупом и боками коня. Другой – в поношенной сельской одежде с оттопыренными коленками на рабочих брюках, с обветренным лицом и узловатыми, покрытыми мозолями руками. Но первый – со странным, испуганным и тревожным, что-то ищущим взглядом, в котором и тоска, и нервозное беспокойство, и непостижимая, но улавливаемая внимательным взором болезнь. Второй же – со взглядом глубоким и скорбным, мрачно сосредоточенным, таким же решительным, как и в детстве. Все переменилось за годы в их внешности, статусе, восприятии самих себя. И напротив, ничто не поменялось внутри с тех пор, как они впервые увиделись – осевые стержни у каждого остались прежними.

– О стране? – переспросил Игорь Николаевич. – Страна, Леша, у нас веселая, тут не заскучаешь.

Дидусь намеренно сказал «у нас», не разделяя родины, не принимая во внимание долгие годы жизни в России. И Артеменко неожиданно принял такую формулировку.

– И что тут не так, объясни, – Алексей Сергеевич держался одной рукой за дверку машины, как будто собираясь спрятаться за нее, если сказано будет что-то слишком обидное, оскорбительное.

– Там, откуда мы сюда пришли, вроде бы народ проще, неказистее, податливее будет, создается такое впечатление.

– Глупее, может быть?

– Может, и глупее. Но этим и сильнее. Там у всех одинаковая мысль, единый взгляд, и взгляд этот, как выкованный и закаленный наконечник копья, народ держит в едином строю. Крепко держит. Каждый знает, что за величие России он жизнь свою отдаст без сомнения, и верит, что жизнь его никчемная и бесполезная, если он ее для родины пожалеет.

– Ну, а у нас что? Разве плохо, что жизнь человеческая выше всего стоит?

– Не знаю насчет жизни человеческой. Государство, Леша, – это люди. Со всеми их проблемами и слабостями. Так что если нет общего стержня, объединяющей идеи, то этому человеку и жизнь может выйти немилой. А у нас слишком много версий развития страны, и каждый, кто твою версию не поддерживает, тот тебе врагом кажется. Чтобы страна расцветала и все в ней жили богато, иногда надо терпеть боль. Вот посмотри на Прибалтику, там было одно мнение у всех – идти в Европу. И ради этого они боль терпели. А у нас одни хотят в Европу, другие – в Россию, третьи – балансировать между Западом и Востоком. Потому-то мы, как канатоходцы, слишком много энергии тратим на то, чтобы удержаться на канате, и сил куда-то двигаться уже нет. Ноги у нас разъехались в разные стороны… Слишком много индивидуалистов, не верящих ни в черта, ни в Бога и надеющихся исключительно на себя.

– Так что, разве лучше слепо верить в царя, который об тебя ноги вытирает?

– Не знаю, брат, что лучше. Мне лично лучше вот тут копаться в земле и знать, что я тут маленький хозяин. И – такой вот маленький индивидуалист, который ни во что не верит и никому не доверяет. И если мне мешать не будут, то для себя и своей семьи я тут создам маленький рай.

– Вот то-то и оно, – подчеркнул Артеменко, хотя совсем не было понятно, что именно он уловил из слов своего друга. Алексей Сергеевич оставил дверку автомобиля, быстро подошел к Игорю Николаевичу, еще раз обнял его и так же быстро, словно боясь опять зацепиться за какую-нибудь фразу, вскочил в свой «лексус» и рванул со двора.

Как только «лексус» Артеменко исчез из виду и успокоились на земле подмятые протектором листья, Игорь Николаевич присел на старый дубовый пенек, один из четырех в импровизированном кругу с маленьким столиком внутри. Дуб поражал его с детства – даже располосованный бензопилой, он не желал гнить, подобно другим деревьям; особая, воинственная и необычайно стойкая порода, которую он уважал безмерно. Дидусь провел ладонью по шероховатому стволу. Давно умерший, он, тем не менее, излучал такую могучую силу, не считаться с которой не могли и живые. Среди живых, подумал Игорь Николаевич, происходит тоже нечто подобное. Он видел сам однажды, как здоровенный пес повизгивал и не смел двигаться, когда приблизился к шкуре медведя. А шкура-то пролежала уже несколько лет. А люди? Святым мощам или иной политической мумии, оставившей кровавый след, поклоняются веками… Вот она, энергия Воли, сила Бесконечности, в которой нет ни прошлого, ни будущего, нет времени и пространства вообще.

Мысли бывшего воина побежали стремительной рысью в другую сторону, к только что посетившему его другу. Эх, Леша, Леша! Игорь Николаевич вздохнул, закуривая. Воистину можно быть лекарем для другого, не будучи в силах излечить себя самого, подумал он. Что ты искал в этой жизни? Да и я не лучше. Разрушил добровольно все то, к чему стремился. Хотя нет, не добровольно, просто оказался не нужен системе, потому что слишком много познал. Кто мы теперь, потерянное, вычеркнутое поколение? Неужели наше время закончилось?! Такого не может быть в принципе! Потому что главное для человека не точка приложения сил в данный момент, а его принципы, его фундамент, его платформа. Попал ты, Леша, черт знает куда, в какое-то болото. «Молчит ведь… И я толком не пойму, в чем тут дело… Только запах гниения какой-то от этого всего идет, как от войны», – подумал Игорь Николаевич, вставая с пенька, на котором ему становилось зябко. Он глубоко вобрал легкими осенний холодный воздух, обрадовавшись его необычайно свежему, солоноватому вкусу, тряхнул плечами, как бы скидывая с них прохладу осени, и решительно направился к своим граблям и лопате.

Алексей Сергеевич тем временем гнал машину к столице. Теперь, после разговора, он точно знал, что именно не дает ему покоя – щемящее чувство ответственности перед избранным предназначением. Да, он попал в зону действия исполинского деструктивного маятника, который наводит ужас если не на половину мира, то, несомненно, на его существенную часть. И все более разрушительные, все более губительные движения этого маятника теперь вступили в диссонанс с его собственными колебаниями, с его убеждениями и принципами. Но он-то находился уже в самой сердцевине этого маятника, так что выскользнуть из него безболезненно не только непросто, но невозможно. Вот что за мысль преследовала Артеменко неотступно, теперь он осознал, что именно она терзала его, подтачивала нервы, и без того напряженные. Он неожиданно вспомнил имена, о которых с сомнением думал раньше. Почему, например, с приближением большевистской чумы от родины бежали неглупые люди, жаждавшие творческой самореализации? Набоков, Бунин, Рерихи. Отчего точно так же поступали в Европе? Фрейд, Фромм, Эйнштейн, Бор, Ремарк, Цвейг, да разве всех перечислишь? Все те, кто не желал попадать в зону действия разрушительной волны, просто бросали все и начинали жизнь с нуля. А вот он, полковник военной разведки Российской Федерации, может ли он все безболезненно бросить? И перед ним, даже не перед глазами, а на внутренней, горящей поверхности душевного зеркала тотчас возникло отражение огненно-черных прописных букв: «НЕТ, НЕТ и НЕТ!»