Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова

пятом? Двадцать восемь лет, а он всё ещё надеялся стать нормальным! А на самом деле Володя и был всю жизнь нормальным, просто не знал об этом. Никто ведь не сказал, что ненормальным для него было бы обратное — действительно полюбить девушку!

Может, слова, что он хочет влюбиться, и были шуткой, но Юра увидел в них надежду. А ещё где-то очень-очень глубоко в сердце кольнула ревность. Совсем немного кольнула, но он понимал, насколько это глупо сейчас, и опять улыбнулся.

Стал читать дальше. На следующем конверте был указан апрель 1996 года.

«Юра, я так напортачил! Как я её подвёл! Она мучается, звонит иногда, а я как могу успокаиваю. Кто бы меня успокоил. Какой я дурак! Года с девяностого всё вокруг кричало, что такие, как я… ну нет, не нормальные, но, во всяком случае, не такие монстры, как мне раньше казалось. Нет, я до сих пор разделяю не всё и не со всем мирюсь — такие, как Моисеев и травести, мне отвратительны, но хотя бы задуматься стоило! Но нет, я решил испортить жизнь себе, а потом и Свете.

Жалко её. Она такая весёлая и смешная… на тебя похожа. Светлая, совсем как её имя. А я причинил ей боль! Такие люди, как она, просто обязаны быть счастливыми!

Я её любил. Вернее, мне это казалось. Так сильно старался поверить в то, что смогу полюбить, так сильно этого хотел, что и её убедил, и себя!

Знаешь, мы начали встречаться через месяц после знакомства. Я виноват, я запутался в себе. Перепутал симпатию к ней как к человеку с настоящей симпатией — как к девушке. Мы так много говорили и гуляли. Наверное, глупость скажу, но она передавала мне свой свет и свою теплоту. Я не смог устоять! Я снова понадеялся, что моя болезнь излечима, я видел в Свете свой шанс измениться!

Мы стали жить вместе, а два месяца назад у неё случилась задержка. Она сразу сказала мне об этом. Меня будто оглушило! Сидел, ничего не понимая, и чёрт меня дёрнул ответить ей сразу. Сразу! Я ни дня не подумал! Как порядочный человек сказал, что если она забеременела, то женюсь, это даже не обсуждается. Сообщили родителям и пошли в клинику сдавать анализы. Клиника хорошая, платная. Сидели со Светой в коридоре, я смотрел вокруг: на фото младенцев, на беременных. А Света вся светилась! Улыбалась, листала журнал, протянула его мне, показала фото молодой семьи: счастливая мама, у неё на руках милый младенец, и их обоих обнимает отец. Света мне: „Смотри, какая лапочка!“ — а я… на мужика смотрел! И сказал, мол, да, красивый. И меня будто громом поразило — что я творил?! Что я здесь делал, как меня вообще угораздило влипнуть в такое?! В каких мечтах я жил, на что надеялся? Совсем ничего не видел? Свету позвали в кабинет, а я в туалет побежал. Думал, приведу себя в чувство, отпустит, раньше ведь помогало. Ничего подобного! Только хуже стало. Что я за отец такой? Я же неуравновешенный, суицидник какой-то! При малейшей ерунде в ванной прячусь и руки под кипяток. А каким мужем я буду?

Несколько дней, пока ждали результаты, места себе не находил. Я будто попал в какой-то ад. Настолько хреново мне даже в армии не было!

Мне и так, чтобы со Светой переспать, надо было себя заставлять, а потом настраиваться по полчаса. Света, конечно, любитель прелюдий, но я-то делал это не ради неё. Если всё настолько плохо сейчас, то что будет дальше? Два варианта: либо буду ей изменять, либо руки на себя наложу. А ведь Света меня любила и любит, надеялась на меня. А тут ещё ребёнок! Он не успел родиться, а я его уже ненавидел.

Потом пришли результаты анализов — оказалось, ложная тревога. Я был настолько этому рад, что не спал сутки! Света подумала, что у меня бессонница, наоборот, от расстройства. А родители мои сказали — женитесь. Они-то, конечно, Свету любили. Видимо, за то, что сына-педераста якобы исправила. Светины родители поддержали моих, сказали: „Благословляем, а дети — дело наживное“. Но я, только пришёл в себя, сразу ей сказал, что хочу расстаться. Она, бедная, до сих пор думает, что это из-за той не-беременности. Плачет всё время, звонит по ночам. До двух ночи не сплю, вишу с ней на телефоне. Жалко. Правды я ей так и не сказал — и не скажу никогда. Вообще никому не скажу. Но что делать с этим, не знаю. Понял уже, что неизлечимо. Смотрю на таких же и вроде бы ненависти к ним не испытываю. Но они — это одно, другое дело — когда сам такой. Не могу себе этого простить.

Мне кажется, будто я живу чужой жизнью. Но какая она, „моя“ жизнь, не знаю. И не могу решиться узнать. Она меня пугает».

Юра зажмурился и резко открыл глаза. От количества информации и от эмоций, которыми были наполнены эти строчки, шумело в голове. Столько жизни было вложено в письмо, столько отчаяния и надежды. Юра не мог собрать собственные мысли в кучу. Отчётливо понимал лишь одно — в то время, когда Володя писал это, собирался жениться, отменил свадьбу, боролся с собой и всё ещё не мог себя принять… В это время Юра и думать забыл о своём Володе. Он был всецело поглощён отношениями с Йонасом. А теперь его мучила совесть. Нужно было попытаться раньше найти Володю! Юра же обещал! Обещал, что они не потеряются… Но вспомнил об этом слишком поздно.

Из стопки осталось всего два конверта. На одном из них в этот раз стояла точная дата: 31 июля 1996 года. Рука Юры дрогнула, когда он увидел дату их встречи в «Ласточке». Тогда прошло ровно десять лет после расставания.

«Сегодня я открыл капсулу. Достал из неё свою тетрадку, а в ней прочитал наши напутствия. Ничего из них не сбылось. Мы потеряли друг друга, Юра, а я потерял себя. Я не уехал в Штаты и уже не уеду, у меня здесь бизнес идёт в гору семимильными шагами. Мы открываем филиалы в других городах. Отцу уже скоро на пенсию, всё перейдёт ко мне. Поздно отправляться на поиски себя, нужно довольствоваться тем, что имею.