Лапти - Петр Замойский

— Поясков, дядя Ефим, не хватает.

— Овсом вяжите. Овес крупный.

— Рвется он.

Любаня, вязавшая рядом с Авдеевой женой, отбросила сноп:

— Сушь-то какая, дядя Ефим! Ни один поясок не терпит.

Сотин взял прядь овса и сделал поясок. Расстелил его, положил на него кучу и туго связал сноп.

— Это ты с краю взял. Там волглый, а ты возьми в середке.

Полевод пошел на середину, стал на Любанин ряд и начал крутить поясок. Верно, солома перекручивалась.

— А почему вам поясков не хватает?

— Мало подвозят.

— Подвозят столько, сколько и в другие группы.

Оглядел Сотин поле, посмотрел на крестцы, и какое-то подозрение взяло его. Быстро прошел к обносу, подсчитал крестцы: на гектар приходилось не тридцать телег, как в четвертой группе, а сорок, хотя овес был ровный. Взял верхний сноп — маленький, легкий. И, ничего не говоря бабам, которые с него не спускали глаз, пошел навстречу лошадям со жнейкой. Махнул рукой Ваське, брату Авдея, остановил:

— Хорошо идет дело, Вася?

— Пока ничего.

— Ну-ка, трогай.

И когда жнейка, колыхаясь, затрещала, начал считать:

— Раз, два, три… раз, два, три…

Крикнул парню:

— Обожди-ка! Кто тебе велел третьей граблиной сбрасывать?

Парень отвернулся в сторону нескошенного овса и скороговоркой ответил:

— Овес-то вон какой густой.

— Так, так. Стало быть, сам додумался? А приказ правления знаешь, что четвертой граблиной по этому полю сбрасывать?

— Не слыхал.

— Ну, если ты такой глухой, я тебя сниму с жнейки. Поэтому вы и взялись работать со снопов. Из снопа два снопа делаете. Переводи сброску на четвертые.

Бабы видели, как Васька спрыгнул с сиденья, повертелся возле жнейки и поехал снова. Авдеева жена вслух считала:

— Раз, два, три, четыре.

Отвернувшись к бабам, сердито проворчала:

— Ишь, черта толстого принесло к нам.

Каждый в деревне знает, что есть в году две таких летних недели, которые кормят год. В эти недели нахлынут одновременно самые главные работы. И рожь молотить, и чечевицу косить, а там овес поспел, озимое сеять пора, бабам посконь надо брать. От зари до зари страдает мужик-одиночка. И страшно тому, у которого ребятишек куча, а работников — только он да жена.

Перфилка, может быть, и управился бы, но в самую страду жену схватило животом. Заметался мужик: то овес бросится косить, то за снопами поедет, то молотить примется, а ни одного дела до конца не доведет. Начал было овес косить, а вязать некому, — оставить на рядах, пойдет дождь, — прорастет. А тут сеять бы, да земля не двоена. И сеялку нигде не достать. Под соху долго, под борону — какой уж сев, — пырей да сурепка сразу заглушат.

Поле у Перфилки возле горы Полатей. Обернуться за день можно только раза два. И решил тогда Перфилка ночей не спать, а управиться. Упорный он человек.

В одну из таких ночей гнал лошаденку в третий раз за снопами, гнал во всю рысь. Лошадь спотыкалась, чуть не падала, но пощады от Перфилки не ждала. И не заметил он, что впереди под уклон оврага ехали порожняком обозники соседнего села. Были обозники слегка подвыпивши, и им невдомек, что сзади скачет шутоломный единоличник. В самой ложбине со всего размаху врезалась Перфилкина лошадь грудью на спицу задней телеги. Что-то хрястнуло, а Перфилка, ударившись головой о крюк наклески, скатился в рытвину. Мужики стащили его лошадь с задка чужой телеги и ускакали от греха подальше. Очнулся Перфилка в полночь. Взошла луна, В груди лошади торчала спица. И не заплакал Перфилка, а, зажав затылок, пошел к селу. Лег там на чьем-то гумне в солому и до самого утра не мог согреться. Утром всхлипнул, — горе было велико, — но, вспомнив, что слезами себе не поможет, а колеса, пожалуй, кто-нибудь с телеги стащит, он побежал к Митеньке, троюродному дяде. Митенька посочувствовал горю, но побожился, что лошадь дать не может, и советовал обратиться в артель.

С распухшим затылком и багровым синяком под глазом стоит вот Перфилка перед Бурдиным, просит подводу, чтобы привезти шкуру лошади и телегу. Бурдин отсылает Перфилку к Алексею. Едва объяснив Алексею, в чем дело, Перфилка бледнеет и тихо валится на траву. Прибежала жена, запричитала. Перфилку отвезли на медицинский пункт, жену отвели домой, а за шкурой и за телегой поехал Устин, взяв с собой одного мужика, мастера снимать шкуру. Когда выздоровел, очутился Перфилка у колхозного омета оправляльщиком. Но хвастовства не бросил. Ощупывая затылок, он уверял:

— Этой штуке ничего не сделалось. Он у меня чугунный. О камень ударюсь — камень вдребезги.

С песнями, присвистом шумно двигалась улицей первая бригада. Впереди жнейки, за жнейками мужики, за ними стройно, в ряд, бабы. Сзади подвода с бочкой. На бочке коротконогий веселый старик-водовоз. На лицах, потных и грязных, только глаза блестят — торжество.

Было чем хвалиться: с меньшим количеством людей бригада закончила косьбу и вязку овса на два дня раньше других. До этого первую бригаду называли сборищем лодырей, золотой ротой.

Возле правления шествие остановилось, и на крыльцо вышел Бурдин.

— Здорово, орлы! — крикнул он им.

— Здравия желаем! — гаркнули мужики.

— Закончили?

— Так точно, председатель.

— Теперь на молотьбу вам налечь.

— Гору свернем, товарищ Бурдин.

Он знал, что бригада пришла не только затем, чтобы выявить свой восторг по случаю уборки овса. Не дожидаясь, сам спросил:

— Сколько надо?

— Сколько не жалко.

— Идите по домам, я с бригадиром договорюсь.

Гул одобрения прошел по бригаде. Одна баба выкрикнула:

— Ты тоже приходи.

— Приду, — обещался Бурдин.

В широких печах пекли пироги, варили говядину. Были пироги с кроличьим мясом, со свежей капустой, с яблоками. Бесчисленное множество пышек — простых, на молоке и сметане. Складчина разработана точно: каждый мужик обязан принести не меньше поллитровки, а бабы — закуску. Начальником вечера назначили жену Сатарова Олю, бабу до этого дела охотливую.

Вечером Алексей возвращался из Алызова. Доехал до кладбища, отпустил подводчика и направился улицей. Навстречу Любаня с Устей. Они несли стекла, купленные в кооперативе.

— Здорово, девки! — крикнул он.

— Здорово, парень, — поклонилась Любаня, прижимая к груди стекло.

— Картуз сними! — прогремела Устя. — Образа несем. Приложись.

На крыльце Устиновой избы стояли бабы. Алексей снял картуз, перекрестился левой рукой, нагнулся и приложился к стеклу. Вдовы взвизгнули и чуть не пороняли стекла.

С крыльца Оля крикнула:

— Ай, какое счастье вдовам! Председатель через стеклышко поцеловал.

Вспомнили, что сегодня у них гулянка, и вперебой начали приглашать Алексея.

— Мы ведь с пожинками. Приходи.

Гулянка в просторной избе Устина была в полном разгаре, когда пришел туда Алексей. Бабы восторженно приняли его, а Любаня с Устей, подхватив, усадили между собой. Устя налила ему в чашку водки. Любаня разрезала огурец и, когда Алексей выпил, торжественно вложила ему огурец в рот.

— Дашка что не пришла? — крикнула из-за соседнего стола Прасковья.

— И ты тут? — только заметил ее Алексей.

— Глянь в угол, там кто.

В углу рядом с конюхом Устином сидел Бурдин и весело кивал Алексею. Голосистая Устя рукой оперлась о плечо Алексея, приподнялась и звонко выкрикнула:

— Эй, бабы, какой нам почет! Вся власть у нас за столом сидит. Эй, колхозницы, плясать хочется!

Выпили еще по одной, и гармонист склонил щеку на мехи. Первой на середину избы выбежала старшая сноха Усгина. Широко ступая, она плясала неумело, все пытаясь как можно выше подпрыгнуть. За ней жена Ивана Семина, Машенька, самая расторопная вязальщица в бригаде. Руки у Машеньки гибкие, жилистые, пляска плавная, и, взмахивая платочком, она припевала. Широко раздувая ноздри, бешено ринулась в пляс Устя. Заухала, словно бросили ее в холодную реку, и так затопала башмаками, что огонь в лампе начал мигать. Ей что-то крикнул дудя Яков, она подбежала к нему, подхватила под плечи и выдернула со скамьи. Взвизгнув, закружила никогда не плясавшего старика.

— В колхозе все плясать будут, — смеялась Устя.

— Пра-вильно! — согласился счетовод Сатаров. — Правильно, Устя! Пляши! Пущай грызет зависть сердца единоличников, людей пока несознательных.

Пунцовая Любаня придвинулась к Алексею, горячо дышала ему в лицо и рассказывала, как умирал ее муж и как перед смертью наказывал, чтобы она ни за кого замуж не выходила, другого мужика не знала.

— Ведь ты еще молодая.

— Только двадцать семь. Приезжал какой-то из Оборкина сватать. Трое детей. Совсем уговорил, а как напился, расслюнявился да целоваться полез, у меня из души поворотило. И прогнала его.