Исповедь - Жан-Жак Руссо

Среди этой рассеянной жизни я не утратил ни вкуса, ни привычки к одиноким прогулкам и часто уходил довольно далеко по берегу озера; в это время голова моя, привыкшая к работе, не оставалась праздной. Я обдумывал уже составленный мною план «Политических установлений»{316}, – труда, о коем мне скоро придется говорить; я обдумывал также «Историю Вале»{317} и план трагедии в прозе; сюжетом ее я выбрал Лукрецию;{318} при этом я не терял надежды сразить насмешников, дерзнув еще раз выпустить на сцену эту несчастную, когда она уже не могла появиться ни на одном французском театре. Я пробовал в то же время свои силы над Тацитом и перевел первую книгу его «Истории»; эту рукопись найдут среди моих бумаг.

После четырехмесячного пребывания в Женеве я вернулся в октябре в Париж, избежав проезда через Лион, чтобы не встретиться в дороге с Гофкуром. Предполагая вернуться в Женеву не раньше весны, я стал вести зимой прежний образ жизни и возобновил свои занятия; главным из них был просмотр корректур моего «Рассуждения о неравенстве», отданного мною в печать в Голландию книгоиздателю Рею, с которым я незадолго до этого познакомился в Женеве. Так как это сочинение было посвящено Республике и такое посвящение могло не понравиться Малому совету{319}, я хотел посмотреть, какое впечатление оно произведет в Женеве, прежде чем вернуться туда. Впечатление оказалось неблагоприятным для меня; посвящение, продиктованное мне чистейшим патриотизмом, только создало мне врагов в Совете и завистников среди буржуазии. Г-н Шуэ, тогда первый синдик, написал мне вежливое, но холодное письмо, которое найдут в моем собрании (связка А, № 3). Я получил от частных лиц – среди прочих от Делюка и де Жалабера – несколько комплиментов, и это было все; я не видел, чтобы хоть один женевец оценил по достоинству тот сердечный пыл, которым было проникнуто это сочинение. Такое безразличие возмутило всех, кто его заметил. Вспоминаю, что однажды в Клиши, за обедом у г-жи Дюпен, с участием Кроммелена, президента республики, и г-на де Мирана, этот последний во всеуслышание заявил за столом, что Совет обязан наградить меня подарком и публичными почестями за этот труд и что он навлечет на себя позор, если пренебрежет этим. Кроммелен, низкий человек, полный черной злобы, не посмел ничего возразить в моем присутствии, но сделал ужасную гримасу, заставившую г-жу Дюпен улыбнуться. Единственная выгода, доставленная мне этим трудом, кроме того, что он удовлетворил мое сердце, было звание гражданина, данное мне друзьями, а потом, по их примеру, и публикой; но впоследствии я утратил это звание из-за того, что слишком его заслуживал.

Эта неудача не помешала бы мне осуществить свое намерение вернуться в Женеву{320}, если бы с ним не вступили в соревнование побуждения, более властные над моим сердцем. Г-н д’Эпине, желая пристроить недостающее крыло к замку в Шевретте, производил огромные траты, чтобы закончить его. Отправившись однажды с г-жой д’Эпине посмотреть на эти работы, мы прошли на четверть мили дальше пруда, откуда шла вода в парк, примыкавший к лесу Монморанси; близ пруда был красивый плодовый сад с маленькой, сильно разрушенной сторожкой, носившей название «Эрмитаж». Это уединенное и очень приятное место поразило меня, когда я увидел его в первый раз, еще до своего путешествия в Женеву. У меня в восторге невольно вырвалось: «Ах, сударыня, какое восхитительное жилище! Вот приют, словно созданный для меня!» Г-жа д’Эпине не поддержала разговор на эту тему; но во второй приезд я был крайне удивлен, найдя вместо старой лачуги почти заново построенный домик, очень хорошо отделанный внутри и очень удобный для маленького хозяйства на три человека. Г-жа д’Эпине приказала возвести эту постройку потихоньку и с очень небольшими затратами, выделив немного материалов и нескольких рабочих со строительства при замке. Во вторую нашу прогулку она сказала мне, увидя мое удивленье: «Вот ваш приют, мой медведь; вы его выбрали, дружба предлагает его вам; надеюсь, он отнимет у вас жестокую мысль удалиться от меня». Не думаю, чтобы когда-либо в жизни я был взволнован так сильно, так восхитительно; я оросил слезами благодетельную руку своего друга; и если я не был побежден в ту самую минуту, то сильно заколебался. Г-жа д’Эпине, не желавшая встретить отказ, столь настойчиво убеждала меня, пустила в ход столько средств, стольких людей, вплоть до привлечения на свою сторону г-жи Левассер и ее дочери, что наконец восторжествовала над моими намерениями. Отказавшись от пребывания на родине, я решил, я обещал жить в Эрмитаже. Оставалось только ждать, пока дом просохнет; тем временем г-жа д’Эпине позаботилась о его меблировке, и в ту же весну все было готово к въезду.

Моему решению много способствовало то обстоятельство, что Вольтер обосновался около Женевы{321}. Я понял, что этот человек произведет там целый переворот, что, поехав в свое отечество, я встречу там тот же тон, дух и те же нравы, от которых бежал из Парижа, что мне придется вести беспрерывную борьбу, и у меня не будет другого выбора в своем поведении, как сделаться либо несносным педантом, либо малодушным и дурным гражданином. Письмо, написанное мне Вольтером о моем последнем произведении, дало мне повод намекнуть на эти опасения в своем ответе; впечатление, им произведенное, подтвердило их. С тех пор я стал считать Женеву потерянной для себя, и я не ошибся. Может быть, я должен был бы пойти навстречу буре, если б чувствовал способность к этому. Но что бы я сделал один, застенчивый и очень плохо владеющий даром речи, против человека заносчивого, богатого, пользовавшегося поддержкой сильных мира сего, отличавшегося блестящим красноречием и уже ставшего кумиром женщин и молодежи? Я побоялся бесполезно подвергать испытанию свое мужество; я послушался своего мирного нрава, своей любви к покою, которые если и обманули меня, то обманывают еще и сегодня в том же самом вопросе. Удалившись в Женеву, я мог бы отвратить от себя великие бедствия; но сомневаюсь, чтобы, при всем своем пламенном и патриотическом рвении, я совершил бы что-нибудь великое и полезное для своей страны.

Троншен, приблизительно тогда же поселившийся в Женеве, через некоторое время приехал в Париж, где ловко втирал очки и откуда вывез целые сокровища. Тотчас же после приезда он зашел ко мне вместе с шевалье де Жокуром. Г-жа д’Эпине очень желала посоветоваться с ним наедине, но проникнуть сквозь толпу жаждущих, чтобы попасть к нему, было нелегко. Она прибегла к моей помощи. Я уговорил Троншена посетить ее. Так, при моем содействии, они завязали знакомство, которое впоследствии закрепили за мой счет. Такова всегда была моя участь: стоило мне сблизить двух людей, из которых каждый в отдельности был моим другом, как они непременно объединялись против меня. Хотя уже в то время Троншены составляли заговор с целью поработить свое отечество{322} и поэтому должны были бы смертельно ненавидеть меня, доктор все же долго выказывал ко мне прежнее доброжелательство. Он даже написал мне после своего возвращения в Женеву, предлагая место почетного библиотекаря. Но я уже сделал выбор, и это предложение не поколебало меня.