Сотворение мира.Книга вторая - Закруткин Виталий Александрович

Токарев положил руку на рукоятку нагана.

— А ну тихо! — крикнул он.

На секунду все умолкли, повернулись к двери. Потом широкоплечий рыжебородый мужик в разорванной голубой сорочке — по виду хозяин — вышел из толпы, посмотрел, сдвинув брови, на Токарева, на Андрея и сказал, оскалив в усмешке крепкие зубы:

— А-а-а, дорогие гости! Просим пожаловать! Вы нам как раз и нужны… Брат мой родной сбежал от вас, он порассказал, чего ваша банда натворила в русских селах и деревнях…

Он шагнул к Токареву, сжал кулачищем рог его суконной буденовки.

— Что? — рявкнул рыжебородый. — Земля народу, а богу хрен?

Выкрикнув короткое, мерзкое слово, он размахнулся, хотел ударить Токарева, но тот молниеносным ударом свалил его с ног и, подтолкнув Андрея, бросился из дома. Разъяренная толпа пьяных мужиков кинулась за ними. Токарев схватил вожжи, вскочил в сани, хлестнул кнутом мерина. Андрей уже сидел в санях. Мерин понесся вскачь. Один из мужиков успел схватиться рукой за задок саней и волочился по снегу, пытаясь стать на ноги. Выхватив из-под себя ружье, Андрей изо всей силы ударил его прикладом по руке. Мужик упал, взвыв от боли. Испуганный мерин помчался по темной лесной просеке. Сани заносило на склонах снежной дороги, било о невидимые под снегом пеньки.

— Ты потише, — крикнул Андрей, — сани поломаем!

Токарев оглянулся, придержал мерина.

— Сволочи! — сквозь зубы сказал он. — Ну ничего. Мы этой кулацкой шайке покажем, где раки зимуют…

Только перед восходом солнца они добрались до затерянной в таежной глухомани, засыпанной снежными сугробами охотничьей избушки и решили сделать дневку, дать отдохнуть мерину.

— Тут кто-то есть, — сказал Токарев, — дымом пахнет.

Они выпрягли мерина, зашли в избу. Там, перед потухающим очагом, скрестив ноги, сидел на нарах нерусский маленький старик с коричневым скуластым лицом и раскосыми глазами. На полу, возле очага, лежала рыжая лайка. Она слегка заворчала на вошедших, вопросительно взглянула на хозяина. Старик что-то сказал ей и замолк.

Токарев внес в избушку дрова, подбросил несколько поленьев в очаг. Андрей, присев на край деревянных нар, развязал мешок, вынул консервы, сухари, флягу со спиртом. Поймав обращенный на продукты взгляд старика, Андрей понял, что тот голоден. Рыжая лайка тоже не сводила глаз с сухарей. Когда консервы были подогреты, а спирт разлит по кружкам, Андрей жестом пригласил старика:

— Садись, отец, покушай с нами…

Они вместе выпили спирта, закусили вяленой рыбой, разогретыми консервами, покормили голодную собаку. Старик расстегнул короткую дошку, закурил трубочку, показал глазами на стоявший в углу мешок.

— Моя охотничал белка, немножко куница… совсем мало-мало соболь… три штука соболь, — сказал он нараспев, — два месяца по тайга ходил, оголодал совсем… Теперь-сейчас домой иду.

— А дом твой далеко? — спросил разомлевший от жары и спирта Андрей.

Старик покачал головой, поднял три темных, костлявых пальца:

— Нет далеко… три дня и три ночь…

— Давай, Миша, поделимся с ним продуктами, — сказал Андрей, взглянув на Токарева, — иначе он не доберется.

— Конечно поделимся, — сказал Токарев. — Дай ему коробки три консервов, сухарей и отлей немного спирта, там, в санях, у нас есть пустая бутылка.

Андрей отложил все, что перечислил Токарев, сказал:

— Возьми, отец. Это тебе в дорогу.

Не по возрасту легко вскочив с нар, старик благодарно похлопал по плечу Андрея, поклонился Токареву, подбежал к своему мешку и стал выбрасывать на нары подмороженные шкурки. Отобрав три шкурки соболя, он вывернул их, протянул одну Андрею, вторую Токареву.

— Бери, пожалуйста, — сказал старик, — одна соболь будет моя, одна соболь — твоя, одна — его…

Андрей, никогда не видевший соболя, залюбовался мехом: атласно-темный, почти черный на спинке, с едва заметной редкой, серебристой проседью, он на брюшке и в пахах приобретал мягкий желтовато-кофейный оттенок и, казалось, мерцал и переливчато светился.

— Нет, отец, это очень дорогой подарок, — смущенно сказал Андрей, — спасибо тебе, но нам неудобно, понимаешь? Неловко принимать его от тебя. Правда, Миша?

— Верно, Андрей, — сказал Токарев. — А то, чего доброго, он еще примет нас за живоглотов-скупщиков, которые за бутылку спирта обдирали таких бедолаг как липку.

Вслушиваясь в их разговор, старик обидчиво поджимал губы, пытался что-то сказать и наконец заговорил, волнуясь и перевирая слова:

— Нет, нет… зачем твоя так сказал? Моя видит хороших людей. Вы меня не заставлял. Я сам хочу говорить вам спасибо…

Он топтался по полу, размахивал руками и так настойчиво просил взять у него соболей, что Токареву и Андрею стало совестно.

— Ладно, — сказал Андрей, — у нас есть коробки с порохом, давай дадим ему пару, отсыплем сахара, соли. Он ведь от чистого сердца.

Токарев махнул рукой:

— Валяй. Дед он хороший, жалко его обижать…

Они набили заплечный мешок старика продуктами, дали ему две коробки пороха, двести штук ружейных капсюлей, Андрей повязал его худую шею своим новым шерстяным шарфом, Токарев подарил пару теплого белья.

Андрей не сводил глаз со старого охотника. Он мысленно представил, как этот хилый, худой человек в сопровождении своей рыжей лайки месяцами бродил по тайге, спал на снегу, зажигал костры, жил впроголодь и не страшился оставаться в полном одиночестве среди снегов и деревьев. Всматриваясь в морщинистое, темное, как древесная кора, лицо старика, в его спокойные, полуприкрытые глаза, Андрей представил его полную трудов и лишений жизнь и подивился силе человеческого духа и стойкости таежного жителя.

Расстались они друзьями. Когда отдохнувший мерин, наклонив гривастую голову, вырвал примерзшие полозья саней из обледенелого снега и помчался по узкой таежной просеке, старик и его рыжая собака долго еще стояли у порога одинокой избушки, глядя вслед удаляющимся саням.

Андрей тоже оглядывался и думал: «Вот встретился на моем пути тот незнакомый мне хороший старик, и я больше его не увижу, а память по себе он оставил». И еще он думал о том, как, вернувшись в Кедрово, пошлет Еле шкурку соболя и напишет, чтоб она сделала из собольего меха воротник на платье, надевала это платье в холодные зимние дни и, согревая себя мягким мерцающим мехом, вспоминала его, Андрея, мчащегося сейчас по снежным сугробам в неоглядной тайге…

Ехали они еще семь дней. С каждым часом дорога становилась все уже и труднее. Со всех сторон их окружало безмолвное царство глухой тайги. Ветер не проникал сюда, в эту глушь. Недвижимо стояли огромные, заросшие мохом кедры и пихты. Их недосягаемые кроны обвивали припорошенные снегом, похожие на уснувших змей гирлянды лиан. Петлявшую по распадкам и склонам сопок неезженую дорогу то и дело преграждали завалы бурелома, и этот дикий хаос мертвых деревьев надо было объезжать. Андрей и Токарев часто сходили с саней, разыскивали среди густой чащобы извилины забитой снегом дороги, чтобы потом взять под уздцы мерина и провести его по засыпанному сугробами лабиринту.

На четвертые сутки, после полудня, их настигла пурга. Вначале они услышали только ее отдаленный шум и завывание ветра, но уже через час осатанелый ветер понес по тайге клочья белесой снежной мглы, и вскоре эта страшная, беснующаяся мгла заволокла все вокруг, скрыла даже ближние стволы кедров, засвистала, загрохотала, зашипела так, словно наступил конец света.

Токарев остановил коня, накинул на него попону, подвязал ее к оглоблям.

— Держи брезент! — крикнул он Андрею. — Растянем его на кольях и укроемся от ветра!

Запасливый Токарев, зная тайгу, еще в Кедрове заготовил и вез с собой колья, на отводах саней привинтил железные скобы, куда, в случае необходимости, вставлялись колья. Сейчас он с помощью Андрея растянул и привязал к кольям плотный брезент, превратив сани в палатку. Там, укрывшись от ветра и снега, они быстро развели примус, поели, подвязали коню дорожную торбу с овсом, накормили его, напоили натопленной из снега водой, погасили примус и улеглись, растянувшись в спальных мешках.