Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер

во фландрских садах на яблонях, сливах и вишнях заместо яблок, слив и вишен на каждой ветке будет висеть испанец, — отвечал Уленшпигель.

— Ах! Мне бы только сыскать мою жену, мою дорогую, милую, любимую, ласковую, ненаглядную, верную жену! — воскликнул Ламме. — Да будет тебе известно, сын мой, что я никогда не был и никогда не буду рогат. Нрав у моей жены был строгий и уравновешенный. Мужского общества она чуждалась. Правда, она любила наряжаться, но это уже чисто женское свойство. Я был ее поваром, стряпухой, судомойкой — я говорю об этом с гордостью — и впредь был бы рад служить ей. Но я был также ее супругом и повелителем.

— Оставим этот разговор, — сказал Уленшпигель. — Ты слышишь команду адмирала: «Выбрать якоря!»? А капитаны повторяют его команду. Стало быть, мы отчаливаем.

— Куда ты? — спросила Уленшпигеля Неле.

— На корабль, — отвечал он.

— Без меня? — спросила она.

— Да, — отвечал Уленшпигель.

— А ты не подумал о том, что я буду очень беспокоиться о тебе? — спросила она.

— Ненаглядная ты моя! — сказал Уленшпигель. — Ведь у меня шкура железная.

— Не говори глупостей, — сказала Неле. — На тебе суконная, а не железная куртка; под ней твое тело, а оно у тебя, так же точно, как и у меня, состоит из костей и из мяса. Если тебя ранят, кто за тобой будет ходить? Ты истечешь кровью на поле битвы. Нет, я пойду с тобой!

— Ну а если копья, мечи, ядра, топоры, молотки меня не тронут, а обрушатся на твое нежное тело, — на кого ты меня, несчастного, тогда покинешь? — спросил Уленшпигель.

Неле, однако ж, стояла на своем:

— Я хочу быть с тобой. Это совсем не опасно. Я спрячусь за деревянным прикрытием вместе с аркебузирами.

— Если ты пойдешь, то я останусь, и милого твоему сердцу Уленшпигеля назовут трусом и предателем. Дай лучше я спою тебе песенку:

Природа — оружейник мой:

В железе грудь и темя — тоже.

Я защищен двойною кожей:

Своей природной и стальной.

Уродка-смерть мне строит рожи,

Но ей не совладать со мной —

Я защищен двойною кожей:

Своей природной и стальной.

Жить — вот девиз мой боевой,

Под солнцем жить — всего дороже!

Я защищен двойною кожей:

Своей природной и стальной.

Так он, с песней на устах, и убежал, не забыв, однако, поцеловать на прощание дрожащие губки и милые глазки Неле, а Неле, в жару, и смеялась и плакала.

В Антверпене гёзы захватили все суда Альбы[32], включая те, что стояли в гавани. В город они ворвались белым днем, освободили пленных, а кое-кого, наоборот, взяли в плен, чтобы получить выкуп. Они угоняли некоторых горожан под страхом смерти и не давали им рта раскрыть.

Уленшпигель сказал Ламме:

— Сын адмирала содержится в заключении у каноника. Надо его освободить.

Войдя в дом каноника, они увидели сына адмирала и жирного, толстопузого монаха — монах, ярясь, уговаривал его вернуться в лоно святой матери церкви. Молодой человек, однако ж, не пожелал. Он пошел за Уленшпигелем. Ламме между тем схватил монаха за капюшон и потащил по антверпенским улицам.

— С тебя причитается сто флоринов выкупу, — приговаривал он. — Почему ты еле-еле плетешься? А ну, пошевеливайся! Что у тебя, свинец в сандалиях, что ли? Шагай, шагай, мешок с салом, ларь, набитый жратвой, брюхо, налитое супом!

— Да я и так шагаю, господин гёз, я и так шагаю, — в сердцах отвечал тот. — Однако ж, не во гнев вашей аркебузе будь сказано, вы такой же тучный, пузатый и жирный мужчина, как я.

— Как ты смеешь, поганый монах, — толкнув его, вскричал Ламме, — сравнивать свой дармоедский, бесполезный монастырский жир с моим фламандским жиром, который я накопил честным путем — в трудах, в треволнениях и в боях? А ну, бегом, не то я тебя, как собаку, пинком пришпорю!

Монах, однако ж, в самом деле не в силах был бежать — он совсем запыхался. Запыхался и Ламме. Так, отдуваясь, добрались они до корабля.

21

Гёзы взяли Раммекенс, Гертрёйденберг и Алкмар[33], а затем вернулись во Флиссинген.

Выздоровевшая Неле вышла встречать Уленшпигеля в гавань.

— Тиль, милый мой Тиль! — увидев его, воскликнула она. — Ты не ранен?

Уленшпигель запел:

Жить — вот девиз мой боевой,

Под солнцем жить — всего дороже!

Я защищен двойною кожей:

Своей природной и стальной.

— Ох! — волоча ногу, кряхтел Ламме. — Вокруг него сыплются пули, гранаты, цепные ядра, а ему это все равно что ветер. Ты, Уленшпигель, как видно, — дух, и ты тоже, Неле: вы вечно молоды, всегда веселы.

— Почему ты волочишь ногу? — спросила Неле.

— Потому что я не дух и никогда духом не буду, — отвечал Ламме. — Меня хватили топором по бедру — ах, какие белые, полные бедра были у моей жены! Гляди: кровь идет. Ох, ох, ох! Некому за мной, горемычным, поухаживать!

Неле рассердилась.

— На что тебе жена-клятвопреступница? — спросила она.

— Не надо говорить о ней дурно, — сказал Ламме.

— На, держи, это мазь, — сказала Неле. — Я берегла ее для Уленшпигеля. Приложи к ране.

Перевязав рану, Ламме повеселел: от мази сразу прошла жгучая боль. Они поднялись на корабль втроем.

Неле обратила внимание на монаха, расхаживавшего со связанными руками.

— Кто это? — спросила она. — Лицо знакомое. Где-то я его видела.

— С него причитается сто флоринов выкупу, — сказал Ламме.

22

В этот день флот веселился. Невзирая на холодный декабрьский ветер, невзирая на дождь, невзирая на снег, все Морские гёзы собрались на палубах кораблей. На зеландских шляпах тускло отсвечивали серебряные полумесяцы.

А Уленшпигель пел:

Лейден свободен[34], кровавый герцог из Нидерландов бежит:

Громче звоните, колокола,

Пусть песней своею звон ваш наполнит воздух;

Звените, бутылки, звените, стаканы!

От побоев очухавшись, пес

Хвост поднимает

И глазом, залитым кровью,

Оглядывается на палки.

Его разбитая челюсть

Дрожит, отвалилась.

Убрался кровавый герцог.

Звените, бутылки, звените, стаканы. Да здравствует гёз!

Себя укусил бы от злости пес,

Да выбила зубы дубинка.

Уныло башку он повесил,

Скулит о поре обжорства и смерти.

Убрался кровавый герцог,

Так бей в барабан славы,

Так