Товарищи - Анатолий Калинин

Узнаю на перроне знакомые лица нынешних миллеровских и вешенских партийных работников. Но вас, районщики грозно прекрасных тридцатых годов, что-то нет среди них. Никогда уже не выйдут к поезду «Тихий Дон» встретить своего друга ни Петр Луговой, ни Петр Красюков — нет их. И все потому же, что не тридцатые, а семидесятые годы встречают сегодня его на миллеровском перроне.

И вдруг: так это же Логачев, председатель Вешенского райисполкома тридцатых годов?! Да, он! И все такой же, как струна, прямой, весь подобранный, хоть и на девятом десятке уже.

И теперь уже как-то увереннее, веселее чувствуем себя на этом степном перроне и мы с моим другом — тридцатитысячником, бывшим директором нашего совхоза Тимофеем Ивановичем Вороновским, которому нынче утром тоже непременно захотелось быть здесь — за двести километров от дома, — чтобы издали поклониться ему. До этого Тимофей Иванович только что «Тихий Дон» и «Поднятую целину» снова перечитал.

Разгружалось на станции Миллерово в тяжелые годы и продовольственное, и семенное зерно, которое по ходатайству Шолохова Советская власть направляла попавшим в беду казакам — колхозникам Северного Дона, и тракторы, автомашины, пиломатериалы, битум, присылаемые по его же многочисленным просьбам для колхозов и совхозов, а в годы войны разгружались с железнодорожных платформ дивизии гвардейской армии, получившей приказ завязать в бронетанковом мешке кружилинскую группировку врага. Да, в районе того самого хутора Кружилина, где родился автор «Тихого Дона».

Теперь же через станцию Миллерово, не останавливаясь, идут эшелоны с комбайнами и с зерном нового урожая, с углем, добытым на шахтах Ростовского комбината, скорые поезда.

Но скорый «Тихий Дон» хоть и накоротке, всегда останавливается здесь. И при этом всегда пассажиры, едущие из Москвы в Ростов или из Ростова в Москву, высыпают из вагонов, с жадностью осматриваясь под высоким донским небом и вдыхая запахи, наплывающие из окрестной степи. Правда, маленькие продавцы газет теперь уже не шныряют среди них, выкрикивая: «Правда», «Известия», «Молот»!

Это только поезда, следующие через маленькую степную станцию, потом возвращаются обратно, а время — нет.

И еще что только не всколыхнется в памяти человека на станции детства и ранней юности под стягом июльского неба, когда уже с минуты на минуту должен прибыть туда поезд «Тихий Дон», которым возвращается после долгой отлучки домой автор «Тихого Дона». Ох, и не любят же земляки, когда он надолго оставляет их.

Ну а вы, читатель, слышите величавый мах крыльев этого полувека, прошумевшего над маленькой степной станцией, над казачьей степью?! Да, уже пятьдесят лет прошло. Только пятьдесят лет.

Но вот наконец и поезд с блескуче-мокрыми от дождя крышами вагонов, овеянный грозами, бушующими над степью. Идущий из того отдаленного и близкого времени и прибывающий на все ту же станцию — в наше время.

Заволновался, прихлынул к вагонам миллеровский перрон. А вот в тамбуре мелькнуло и его смущенное, растерянное лицо. Из-за плеча же его выглянули глаза все той же, что в возрасте Аксиньи, была, когда считывала с ним с черновиков рукопись «Тихого Дона».

Тогда московский почтовый поезд стоял на станции Миллерово три минуты. И теперь электропоезд «Тихий Дон» столько же стоит. Но между ними легла вечность.

Переправа

Если повезет, так повезет.

Во-первых, оказывается, совсем необязательно было дожидаться из Вешенской парома, к которому в эту пору половодного Дона обычно и на левом и на правом берегах в очередь выстраиваются автомашины и люди, а надо было всего лишь перейти по коряге в рыбацкую моторку и испытать внезапное наслаждение от стремительной переправы по затопленному лесу.

И во-вторых, не но какому-нибудь лесу, а по все тому же, меж корнями которого под толщей зеленовато-мутной воды уже шевелились, пробуждаясь, ростки Аксиньиных ландышей. Не ими ли так и опахнуло из пенистой борозды, вскипевшей за моторкой?..

А после этого уже нетрудно было поверить, что и в попутчики на этой вешней переправе тебе не случайно достался казак из хутора Рубежного:

«Весною, когда разливается Дон и полая вод покрывает всю луговую пойму, против хутора Рубежного остается незатопленным небольшой участок высокого левобережья.

С обдонской горы весною далеко виден на разливе остров, густо поросший молодыми вербами, дубняком и сизыми раскидистыми кустами чернотала».

Мой попутчик, как видно, из немногословных: при первом знакомстве только и удалось узнать, что зовут его Степаном Павловичем Кузнецовым. Лет под сорок ему. Однако, когда и он, местный житель, окидывает взглядом расплескавшийся вокруг Дон, глаза у него, расширяясь, вспыхивают так изумленно, что можно подумать — он нездешний.

Бурлит, путаясь между деревьями в Аксиньином лесу, полая вода. И нет, все, оказывается, не в безвозвратном прошлом, а — вот оно, протяни руку, и только успей зажмуриться, когда оно, надвигаясь навстречу, так и опрокинется на тебя сверкающей громадой.

«К неумолчному и близкому шуму воды Григорий скоро привык. Он подолгу лежал возле круто срезанного берега, смотрел на широкий водный простор, на меловые отроги обдонских гор, тонущих в сиреневой солнечной дымке. Там, за этой дымкой, был родной хутор, Аксинья, дети…»

Давно уже не радовала и не пугала таким буйным половодьем донская весна. Правда, ниже по течению, за Цимлянской плотиной, — еще выше уровень воды. Почти по три тысячи кубометров в секунду сбрасывают ее в Дон через шандоры в плотине. В Усть-Донецком районе, например, где к «зарегулированному» паводку Дона добавляется «незарегулированный» паводок Северского Донца, затоплено тринадцать тысяч гектаров поймы. Но и в Вешенской на трех тысячах гектаров еще клокочет половодье, хотя и отступает уже, обнажая кайму влажного песка, тут же и начинающую белеть под майским солнцем.

И это только с первого взгляда донской разлив может показаться недвижимо гладким, как зеркало. Глубинным течением исподнизу, а порывистым ветром сверху, его как будто дробит на тысячи мельчайших осколков. Рубежновскому казаку Степану Павловичу Кузнецову, конечно, не привыкать ко всей этой красоте, а каково же тому, кто впервые переправляется в это время года у Вешек.

«А однажды, бесшумно подойдя к берегу, Григорий увидел неподалеку от острова большую стаю лебедей. Еще не всходило солнце. За дальней грядиной леса ярко полыхала заря. Отражая свет ее, вода казалась розовой, и такими же розовыми казались на неподвижной воде большие величественные птицы, повернувшие гордые головы на восход. Заслышав шорох на берегу, они взлетели с зычным трубным кликом, и когда поднялись выше леса, — в глаза Григорию ударил дивно сияющий снежный блеск их оперения».

Не знаю, трубят ли и теперь над весенним Аксиньиным лесом те — пусть и не те же самые — лебеди, которые некогда вселяли в измученное сердце Григория радостные надежды, но отныне никто уже не сумеет разуверить меня, что донские соловьи, которые пели Семену Давыдову и Макару Нагульнову на заре их бессмертия, и сейчас неумолчно гремят в затопленном пойменном лесу о том, что, как бы ни была коротка жизнь, она — бесконечна. Чуть ли не на каждой вербе, по плечи купающейся в проточной воде, поселились эти милые серые птахи.

И в 1942 году вот так же неутомимо напоминали они о бесконечности жизни солдатам, которые насмерть держали здесь оборону по Обдонью. Сколько их так и осталось лежать на отрогах этих меловых гор! И скольких унесла с собой донская вода в вечность.

«Подошел я к гробу. Мой сын лежит в нем и не мой. Мой — это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка, с острым кадыком на худой шее, а тут лежит молодой, плечистый, красивый мужчина, глаза полуприкрыты, будто смотрит он куда-то мимо меня, в неизвестную мне далекую даль».

Молчит мой попутчик Степан Павлович Кузнецов. Ох и скрытен же этот скуластый ребежновский казачок, лишнего слова не выцедит. Но как бы там ни было, а бывалому взгляду все-таки можно уловить под его гражданским пиджаком прямящую его выправку. И не какую-нибудь прошлую, а самую что ни на есть действительную, повседневную. Нет, он, конечно, не на очередной может служить, давно вышел из тех лет, так, значит, — в кадрах. И, судя по щеголеватой, уверенной властности его осанки, — не из самых младших офицеров. А гражданский хороший темный костюм сейчас на нем вместо офицерского потому, что приехал он в эти майские дни на родину, к себе домой, в отпуск. Но не станет же он распространяться об этом с каждым встречным.

Недаром же так внимательно, изучающе всматривается он и в молодую мужскую толпу на пароме, с которым уже неподалеку от вешенского берега встречается наша моторка, заколыхавшись на поднятых им волнах. Хозяин моторки, местный станичный рыбак Владимир Чернышев, не без труда выворачивает ее с гребня на гребень.