Чехов - Георгий Бердников

На какие "фокусы" пускался при этом писатель, помогают понять воспоминания А. Я. Бесчинского, который рассказывает: "Мне лично точно известно, каким путем Чехов подчас помогал больным "дешево устроиться". Он через меня оплачивал их квартиру или целиком вносил за них плату в приют хроников благотворительного общества, куда мне, по его поручению, случалось помещать больных".

Существенную часть чеховских доходов составляли средства от продажи сборников его рассказов, которые издавал Суворин. Еще в августе 1898 года Чехов ставит перед ним вопрос об издании Собрания сочинений. Однако писатель руководствуется при этом не только и, видимо, не столько материальными соображениями, сколько заботой о приведении в порядок своего литературного наследства. Сообщая Суворину, что новое издание вывело бы его из затруднений и что это рекомендует ему Л. Н. Толстой, Чехов тут же добавляет: "В пользу моего намерения говорит и то соображение, что пусть лучше проредактирую и издам я сам, а не мои наследники". Суворин принял предложение, и подготовка Собрания сочинений начинается. Однако идет она из рук вон плохо и медленно. Поступление средств в связи с этим откладывалось на неопределенное время, не говоря уже о том, что Чехов оставался в полной зависимости от суворинской книжной торговли, которая тоже была поставлена очень плохо и велась, судя по всему, не очень добросовестно. Автору было практически невозможно учесть ни количество изданных, ни число проданных экземпляров. Плюс к этому вечная бухгалтерская путаница при расчетах. В этих условиях начались переговоры с А. Ф. Марксом, который предложил Чехову продать право собственности на его сочинения.

Вел переговоры с Марксом по поручению Чехова писатель П. А. Сергеенко, и к концу января 1899 года в основном они были завершены. За 75 тысяч, из которых 20 тысяч писатель получал при подписании договора, а остальные в течение последующих двух лет, Чехов уступал издателю право собственности на все произведения, которые он написал, и те, которые напишет в 20 последующих лет. Каждое новое свое произведение он имел право опубликовать в любом периодическом издании, после чего оно становилось собственностью издателя, который выплачивал за него автору по 250 рублей за лист. Это в первое пятилетие. В каждое последующее — полистная оплата повышалась на 200 рублей (450 рублей, 650 рублей, 850 рублей за лист). Деньги за постановку пьес поступали Чехову, а после его смерти — наследникам. Последний пункт Антон Павлович отстаивал особенно настойчиво.

Несомненно, договор был кабальный, и Чехов отлично сознавал это, но другого выхода у него не было. Во время переговоров Суворин сделал жест, который потом пытался истолковать как стремление выручить Чехова. Отказавшись купить произведения писателя и тем более за более высокую цену, чем Маркс, он сообщил Антону Павловичу, что готов немедленно выслать ему 20 тысяч рублей. Однако Чехов по достоинству оценил этот "широкий" жест и тут же отклонил его. Позже он напишет Михаилу Павловичу: "Аванс в 20 тысяч — это значит купить произведения за 20 тысяч, так как я никогда не вылез бы из долга". И тут же о тех соображениях, которые заставили его принять предложение Маркса: "Полное собрание моих сочинений начали печатать в типографии, но не продолжали, так как все время теряли мои рукописи, на мои письма не отвечали и таким неряшливым отношением ставили меня в положение отчаянное; у меня был туберкулез, я должен был подумать о том, чтобы не свалить на наследников своих сочинений в виде беспорядочной, обесцененной массы".

Получая от Маркса сразу крупную сумму денег, Чехов избавлялся не только от суворинских беспорядков. Наконец-то он получал возможность полностью покончить с Сувориным всякие деловые отношения, которые тяготили его последние годы все больше и больше. Вот откуда этот вздох облегчения в письме к Сергеенко 1 февраля 1899 года: "У меня такое чувство, как будто, наконец, святейший синод прислал мне развод после долгого, томительного ожидания".

Конец первой ялтинской зимы 1898 года в творческом отношении был плодотворен. В ноябре — декабре написаны "Случай из практики", "По делам службы", "Новая дача" и "Душечка". Каждый из этих рассказов — развитие тем и мотивов мелиховского цикла. "Новая дача" — это вновь об идиотизме деревенской жизни и ее причинах — беспросветной нищете и темноте мужиков. И еще — о невозможности мира и согласия между бедными и богатыми. "По делам службы" — о том же неравенстве людей, одни из которых берут от жизни то, что в ней есть самого тяжелого и горького, оставляя другим лишь легкое и радостное, чтобы они могли, сидя за ужином, холодно и здраво рассуждать, отчего обездоленные страдают и гибнут. И опять о здоровом начале народной жизни, которое так ясно воплощается в "цоцком" Лошадине, и размышление о том, сколько тут, в глуши, "таких истрепанных, давно нечесанных, "нестоящих" стариков, у которых в душе каким-то образом крепко сжились пятиалтынничек, стаканчик и глубокая вера в то, что на этом свете неправдой не проживешь".

В рассказе "По делам службы" Чехов возвращался к основной теме своего рассказа "Студент". Следователь Лыжин, который мечтает о служебной карьере и о столице, с раздражением и брезгливостью воспринимает наблюдаемую им жизнь в провинциальном деревенском захолустье, тоже вдруг начинает видеть ее в новом свете, как и студент, приходит к пониманию ее разумного начала. То, что казалось ему вначале хаотичным и случайным, внезапно осмысляется как часть единого, разумного целого. "И несчастный, надорвавшийся, убивший себя "неврастеник"… и старик-мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, — это случайности, отрывки жизни для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это".

Однако мысли студента о высоком смысле человеческого бытия, в котором правда и красота всегда составляли главное, теперь существенно уточняются. Уточняется само понятие правды и красоты. Как оказывается, они в постижении глубоких, кричащих противоречий жизни, и в связи с этим в осознании каждым своего места в жизни, своего человеческого гражданского долга. Только поняв, как обездолены одни и как незаслуженно щедро оделены другие, Лыжин осознает самого себя как часть общего. Теперь "он чувствовал, что это самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести; мириться с тем, что эти люди, покорные своему жребию, взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни — как это ужасно! Мириться с этим, а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых, довольных людей и постоянно мечтать о такой жизни — это значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о которых только говорят иногда за ужином, с досадой или насмешкой, но к которым не идут на помощь…"