До самого рая - Ханья Янагихара

кольцо ко мне, я заглянул внутрь; там ничего не было. Именно такое кольцо когда-то носила моя прапрабабушка; сотни женщин продавали эти кольца искателям сокровищ, пытаясь собрать деньги для своей кампании по реставрации монархии. Во внутренней ячейке они хранили несколько гранул мышьяка, символически заявляя тем самым, что готовы на самоубийство, если их королеве не вернут трон. А теперь такое кольцо было на пальце у этого человека. Я на мгновение потерял дар речи.

– Натаниэль говорит, вы сами ничего не собираете, – сказал Обри.

– Нам нет смысла собирать гавайские ценности, – сказал я. – Мы сами – гавайцы. – Сказал я это с большей яростью, чем планировал, и на мгновение повисла тишина. (Примечание: в разговоре это звучало не так претенциозно, как выглядит на письме.)

Неловкую тишину после моей бестактной реплики (хотя была ли она так уж бестактна?) прервало появление повара, который предложил мне тарелку с черничным пирогом.

– Свежее, с фермерского рынка, – сказал он таким тоном, как будто фермерский рынок был его личным изобретением; я поблагодарил его и взял кусок. А дальше разговор свернул на темы, обычные для любого разговора между дружелюбными единомышленниками: погода (плохая), утонувшая у берегов Техаса лодка с филиппинскими беженцами (тоже плохо), экономика (опять же в плохом состоянии, а будет только хуже; как большинство богатых людей, Обри слегка злорадствовал по этому поводу – как, если честно, поступаю и я, когда говорю о следующей большой пандемии), грядущая война с Китаем (очень плохо, но все закончится “в течение года”, по словам Норриса, который, как оказалось, юрист, и у него есть клиент, “продающий военное оборудование”, то есть торговец оружием), последние вести об окружающей среде и предсказания о гигантском наплыве климатических беженцев (очень плохо). Я хотел сказать “Мой ближайший друг, Питер, занимает очень высокий пост в британском правительстве, и он утверждает, что война с Китаем продлится не меньше трех лет и вызовет глобальный миграционный кризис, который затронет миллионы людей”, но не сказал. Я просто сидел и молчал, а Натаниэль не смотрел в мою сторону, и я на него не смотрел.

– Впечатляющий дом, – сказал я в какой-то момент, и хотя это не был комплимент – я и не собирался говорить ничего комплиментарного (я чувствовал, что Натаниэль сверлит меня взглядом), – Обри улыбнулся и поблагодарил. Последовала длинная история о том, как он купил дом у отпрыска какой-то знаменитой банкирской семьи, про которую я в жизни не слышал, и как этот отпрыск почти обнищал и все время рассказывал про утраченное семейное богатство, и как это было круто, что он, чернокожий, покупает такой дом у белого человека, который считал, что дом принадлежит ему до скончания времен. “Ты посмотри на себя, – услышал я дедушкин голос, – вы – темнокожие ребята, которые пытаются стать белыми”, хотя он не сказал бы “белые”, он сказал бы “хоуле”. Все, что я делал, а он не понимал, оказывалось хоуле: чтение книг, поступление в аспирантуру, переезд в Нью-Йорк. Он считал, что моя жизнь – это укор его жизни, а она просто была иная.

Времени прошло как раз достаточно, чтобы вежливо откланяться, и минут через двадцать, за кофе, я картинно вытянул ноги и сказал, что нам пора домой, к малышу: у меня было предчувствие, что Натаниэль – я же не зря прожил с ним пятнадцать лет – сейчас предложит посмотреть коллекцию Обри, а меня это вот прямо совсем не интересовало. Мне казалось, что Натаниэль будет протестовать, но тут он, видимо, решил, что и так заставил меня многое претерпеть (или что через некоторое время я неизбежно ляпну что-нибудь совсем оскорбительное), все встали, мы попрощались, Обри сказал, что надо снова повидаться, он покажет коллекцию, я сказал, что буду счастлив, хотя совершенно не собираюсь ее смотреть.

По пути домой мы с Натаниэлем не разговаривали. Войдя в квартиру, расплачиваясь с бебиситтером, проверяя, как там малыш, готовясь ко сну, мы так ничего и не сказали. Только когда мы уже лежали рядом в темноте, Натаниэль наконец произнес:

– Ну так скажи уже.

– Что? – спросил я.

– Что ты собирался сказать, – ответил он.

– Ничего я не собирался говорить, – сказал я. (Это, конечно, вранье. Я провел последние полчаса, мысленно сочиняя речь, а потом думал, как бы притвориться, что она спонтанная.)

Он вздохнул.

– Мне просто кажется, что это немножко странно, – добавил я. – Нейт, ты же ненавидишь таких людей! Ты разве не говорил всегда, что коллекционирование экзотических предметов – это форма материальной колонизации? Ты разве не ратовал всегда за их возвращение Гавайскому государству или, по крайней мере, за то, чтобы они находились в музее? А теперь ты, получается, ближайший друг этого богатого мудака и его мужа, который торгует оружием, и ты не просто смиряешься с их трофеями, но чуть ли не поддерживаешь это? Не говоря о том, что он издевается над идеей королевства.

Натаниэль очень тихо проговорил:

– Мне так вообще не казалось.

– Он назвал это отделением, Нейт. Поправился, да, но слушай – мы таких мало видели, что ли?

Он долго молчал.

– Я обещал себе, что не буду выстраивать баррикады, – наконец сказал он и снова замолчал. – Ты так говоришь, как будто Норрис – торговец оружием.

– А что, нет, что ли?

– Он защищает их в суде. Это не одно и то же.

– Ой, да ладно, Нейти.

Он пожал плечами. Мы не смотрели друг на друга, но я слышал, как одеяло поднимается и опускается на его груди.

– И потом, – продолжал наседать я, – ты ни разу не сказал мне, что они не белые.

Он посмотрел на меня:

– Сказал.

– Нет, не сказал.

– Да как же не сказал. Ты просто меня не слушал. Как обычно. И вообще, почему это вдруг важно?

– Ну хватит, Нейти. Ты прекрасно понимаешь почему.

Он хмыкнул. На это мало что можно было возразить. Он снова помолчал и потом наконец сказал:

– Я понимаю, что это звучит странно. Но они мне нравятся. А мне одиноко. Я могу говорить с ними о родине.

Ты можешь говорить о родине со мной, должен был сказать я. Но не сказал. Потому что я знаю и он знает, что это я вывез нас с родины и что это из-за меня он бросил работу и жизнь, все, чем гордился. А теперь он сам себя не узнает и сам себе противен, но делает все возможное,