Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов

Тракторист вскочил на машину с прицепленным к ней плугом, и она тронулась по улице к церкви, потом на гору к кладбищу.

— Ах, черт, и на гору прет, — крикнул кто-то не то с разочарованием, не то с удивлением.

— Придумали.

— Они то придумают, что и не обрадуешься.

Тракторист был красивый юноша лет девятнадцати, с засученными по локоть рукавами белой рубашки. У него были светлые волосы, давно не стриженные и начавшие уже курчавиться и завиваться сзади. На лице — здоровый румянец, разлившийся по всей щеке сквозь летний загар, как бывает у чистых и здоровых молодых людей.

Он был сын знаменитого художника, учился в вузе и уже второй год работал летом в колхозе.

Трактор выехал на кладбище, неуклюже боком перевалился через плоскую канаву и пошел вдоль дороги. Четырехлемешный плуг зарылся сошниками в сухую землю и отворачивал сразу аршинную полосу пашни.

Кое-где на загонах виднелись единоличники, крутившиеся со своими сохами на узеньких полосках, и погоняли кнутами и руганью напрягшихся из последних сил лошадей.

Шура в голубой майке, зашнурованной на груди тесемочкой, и в синей юбочке шла рядом с трактором, переговариваясь с Андреем, они подъезжали к пахавшему сохой мужику по другой стороне дороги. Он остановил лошадь и ждал их приближения.

Андрей знал его, это был Голубев, закоренелый собственник, крепкий хозяин, который ни за что не хотел расстаться со своим хозяйством. Лошадь у него была гладкая и раскормленная.

Он прежде шумел и говорил, что помрет на своей полосе, а не уйдет с нее. Но когда колхозное поле стало расти и приближаться к его полю, он замолчал и как-то пугливо замкнулся.

Андрея поразило выражение лица Голубева, он стоял без шапки, в белой рубашке с расстегнутым воротом. Спина у него потемнела от пота. Он смотрел не с удивлением, не со злобой, как можно было ожидать, в его глазах была глубокая безысходная тоска, как у обреченного, при виде приближавшегося трактора, какая, вероятно, бывает у осажденных в крепости, когда они видят подвезенное новое орудие осады.

— Хороша у нас лошадка, дядя Семен? — крикнул ему Андрей.

Тот ничего не ответил и вдруг с неожиданным озлоблением изо всех сил стал стегать кнутом свою вспотевшую лошадь.

III

— Андрей, тебе письмо, — крикнула одна из девушек, когда он вернулся с пахоты.

Андрей взял письмо за уголок пальцами, испачканными в нефти, и. осторожно разорвав конверт, стал читать.

— Знаменитый отец заболел и требует моего приезда, ну, там посмотрим, — сказал он, сунув письмо в карман стянутых ремешком брюк, и пошел было в садик, где готовили обед при участии Прогульщика. Но по дороге завернул в столовую, которая служила также клубом и читальней. Там на стенах висели рисунки и плакаты его работы, он, очевидно, от отца унаследовал необыкновенную способность к живописи.

Отец сам руководил его художественным развитием и три год а прилежно занимался с ним. Он старался внушить сыну, что тот. у кого есть призвание к чему-нибудь, должен целиком отдаваться ему и двум богам не служить. «Нужно, говорил он, совершенствоваться так, чтобы производить только «первый сорт», а не третий».

Когда Андрей впервые написал большой этюд, отец взволнованно сказал: «Береги себя, ты призван давать человечеству только первый сорт. Из-за этого стоит пожертвовать всем остальным».

По приезде в колхоз Андрей начал было писать красками большой пейзаж: летний полдень в поле у дубовой рощи, — сонный зной, в мглистом небе неподвижные облака, и тень, и солнечные блики среди листвы. Все это было сделано необычайно живо, но он остановился на половине, сказавши себе:

— Такие штуки размазывать по нынешним временам — дело неподходящее.

И всецело отдался плакатам и карандашным рисункам. Его плакаты сверкали то живым острым юмором, то в них сквозили искры большого темперамента, темперамента пропагандиста. Один из рисунков, например, изображал работающий в поле трактор и несколько деревенских лошадей, которые, стоя в кучке, с ужасом смотрели, как трактор оворачивает сразу аршинную полосу пашни, выражения у лошадей были настолько разнообразны и комичны, что все колхозники перебывали в столовой и только покачивали головами и усмехались.

— До чего же здорово малый представил — прямо как живые!

Рисунки Андрея были небрежны, но в них всегда была какая-то неожиданность, отсутствие шаблона и необычайная яркость основной мысли. Он не относился легкомысленно к своему творчеству. Видно было, что он живет им, придает ему большое значение, только как-то по-своему. Ни одного большого общественного события, ни одной кампании не проходило без того, чтобы они тотчас же не отражались у него на бумаге.

Андрей вернулся в сад, где на суку яблони был привешен чугунный рукомойник с двумя носочками. Андрей поглядывал на ребят, сидевших около котелка, и стал мыться.

— Ты бы в речку помыться-то сходил, мы бы тебя за ноги подержали, — крикнули ребята.

— Сойдет и так, вот вы мне лучше штаны доставайте, а то эти на пенсию просятся.

— Выписали тебе штаны, — сказал завхоз Лебедев.

— Звоните к обеду, — крикнули девушки из дома. — Что же звонить-то, когда и так все тут.

— Прогульщик, открывай шествие.

IV

Через неделю Андрей получил второе письмо, в котором отец писал, что уезжает за границу лечиться и хотел бы проститься с сыном.

— Старика сантименты заели, — сказал Андрей, однако поехал с тем, чтобы вернуться на другой же день.

Отец его был знаменитый художник прошлого. Всю свою жизнь он был только художником и ничем больше. Он отдавал своему призванию все силы, вся остальная область жизни для него не существовала. Андрей помнит его когда-то стройную фигуру в домашнем бархатном пиджаке с белыми воротничками и большим галстуком-бантом, великолепную голову с седеющими волосами, всегда блестящие и живые глаза. Он был сыном большой богемы, любил друзей, тонкое вино и свою работу. Несмотря на частые увлечения, сохранил детскую чистоту сердца и наивность в житейских вопросах. Ничего не копил, не собирал, был беспорядочен и широк в веселье.

Его мастерская была точным отражением его сущности. При входе в нее поражало гигантское окно, занимавшее чуть ли не всю стену огромной мастерской. Вместо штор тяжелый, с бахромой занавес на медных кольцах, у окна несколько мольбертов с начатыми картинами. Около стены широчайший диван. Обивка местами была потерта и порвана, но на нем были набросаны великолепные подушки из тонкой парчи, горевшие яркими пятнами. Туг же стояла простая глиняная печь, на ней грязная посуда и дрова на полу, в углу великолепный старинный шкаф с редкостным фарфором, за ним сваленные в угол старые палитры, тряпки, пустые