Железный Густав - Ганс Фаллада

— Так-таки ничего?

— А что же мне там делать?

— И вдруг у вас появляются деньги уплатить по просроченному счету? Может, это теща снабдила вас деньгами?

— Она сама еле перебивается со своей писчебумажной лавочкой.

— Ах, так! У нее писчебумажная лавка? И вы иногда ей помогаете?

— Нет.

— А вы подумайте, прежде чем отвечать. Вам случается работать в ее писчебумажной лавке?

— Нет.

— И вы ничего не получаете за свой труд?

— Нет.

— Возмещение за труд может выражаться не только в деньгах. Оно может выражаться и в даровой квартире, и в питании, не правда ли?

— Нет, я вношу в хозяйство свою долю!

— И все же умудряетесь выплачивать долги?

— Да. Вместе хозяйничать дешевле.

— И вы с полной ответственностью утверждаете, что не работаете в лавке?

— Да. Утверждаю.

— Тэ-экс. Вам, конечно, известно, что всякая работа вам категорически запрещена?

— Да, известно.

— А известно вам, что вы не вправе получать вознаграждение и за работу, носящую временный, случайный характер?

— Известно. И я никогда…

— Что вознаграждение может выражаться не только в деньгах. А скажем, в бесплатной квартире…

— Я никогда…

— А знаете ли вы, чем вам угрожает любое нарушение этих обязательств? Вас не только лишат пособия, но и привлекут за обман.

— Я никогда…

— Согласно поступившей к нам жалобе, вы пятого числа сего месяца в шесть часов вечера продали подателю заявления три бланка для прописки в полиции на общую сумму в десять пфеннигов. Кроме вас, в лавке никого не было. Податель готов подтвердить свое заявление под присягой. Ну, что скажете?

— Да это же просто смешно! Какая сволочь это писала?! И вы придаете значение таким доносам? Торжественно требуете меня к себе…

— Когда вы бранью отведете душу, вы, может быть, ответите мне точнее. Признаете ли вы, что это донесение соответствует действительности?

— А вы не скажете, какой прохвост это настрочил?

— Тэ-экс, вы, значит, не помните такого случая? И часто вам приходится обслуживать покупателей?

— Я не обслуживаю покупателей. У нас две женщины в квартире. За весь день в лавке перебывает от силы двадцать человек — женщины сами справляются.

— Так вы отрицаете, что выполняли недозволенную работу? Вопреки этому заявлению, можно сказать, подкрепленному присягой?

— Я не выполнял недозволенную работу. Это не называется недозволенной работой, если мне случится на минуту заглянуть в магазин. Я ни у кого не отнимаю работу! Может быть, жена стояла у газовой плиты и что-то у нее пригорало. Может, она попросила меня: «Поди-ка ты, мне нельзя оторваться!» Разве это можно считать недозволенной работой?

— Рассуждать, что считается недозволенной работой, мы предоставим судье. Если все было, как вы описываете, почему вы не заменили жену у плиты и не предоставили ей обслуживать клиентов?

— Потому что готовить обед — женское дело! — Но, сказав это, Гейнц сразу же осекся.

— А обслуживать покупателей — мужское, — подхватил «груша». — Видите — и мы того же мнения! Вы предоставляете женщинам готовить обед, а сами обслуживаете покупателей. Вот вы и признались!

— Ни в чем я не признался. Я только сказал, что, может, и был случай, когда я заменил жену.

— Очевидно, такие случаи бывали частенько, раз вы не в силах вспомнить, о чем идет речь.

— Чего вы от меня хотите? Против меня возбуждено уголовное дело? — вскинулся Гейнц, уже не владея собой. — Смешно! Неужели вы полагаете, что я стану рисковать пособием и позволю засадить себя в тюрьму, чтобы продать на десять пфеннигов товару?

— Прежде всего успокойтесь! — брюзгливо сказал «груша». — Вы, кажется, позволили себе на меня кричать, а это недопустимо. Присядьте и успокойтесь!..

— Ну ясно, теперь вы предлагаете мне присесть, после того как окончательно вывели из себя!

— А зачем вы из себя выходите? Раз у вас совесть чиста, нечего выходить из себя! Так как же было дело?

— Я уже сказал вам!

— Вы отрицаете, что занимались недозволенной работой, и в то же время признаетесь, что обслуживали в лавке клиентов. Вы сами себе противоречите!

— Это не противоречие! То, что я делал в лавке, не называется работой!

— С вашей точки зрения!

— Да, с моей точки зрения!

— Ну, ладно, можете пока идти.

— Вот как? Неужели? Так вы не собираетесь меня арестовать, не сходя с места?

— Можете идти.

— А я и ухожу!

Но уже уходя, он почувствовал, что вся его злоба куда-то испарилась. Гейнц сам себя не понимал. Это же чернильные души, канцелярские крючки! Какая-то сволочь написала донос, вот они и рыщут. Пристают с дурацкими вопросами и не понимают самых простых вещей. Он уже слыхал о подобных эпизодах. Кто-то помог сестре при переезде: недозволенная работа. Кто-то вскопал для матери огород: недозволенная работа. Малейшая готовность человека помочь своим близким рождает подозрение. Глупо расстраиваться из-за такой ерунды, ничего они ему не сделают! И все же как это неприятно!

Однако неприятности на этом не кончились.

Гейнца изводило уже то, что теперь он все время просиживал в комнате и на кухне, боясь заглянуть в лавку, как бы его опять в чем-то не обвинили. С некоторых пор он казался себе арестантом, за которым следит невидимый глаз.

А между тем его продолжали таскать от чиновника к чиновнику. Оказывается, первый допрос произвел неблагоприятное впечатление. «Груша» охарактеризовал его, как человека строптивого, — черта, заслуживающая всяческого порицания. Он должен быть покладист, а не строптив. Должен смиренно отстаивать свою правоту, поскольку на него поступил донос.

— Да, сударь, — внушал ему некий благосклонный пожилой чиновник. — Если даже все и так, как вы говорите, все равно это не годится. Вы — опора семьи, вы должны избегать и тени подозрения, а вы дали заподозрить себя в том, что занимаетесь недозволенной работой.

— Мне и в голову не приходило, что, помогая жене, я навлекаю на себя подозрение. Тысячи безработных убирают квартиру и готовят обед, чтобы жены их могли заработать какие-то крохи.

— Вы стояли в лавке как продавец. Это совсем другое дело! Такт, господин Хакендаль, — вы погрешили против такта. Когда живешь на общественный счет, приходится считаться с общественным мнением.

Эти три смехотворных зеленых бланка повисли над Гейнцем дамокловым мечом. Когда его вызывали в очередной кабинет, он видел на столе свое «дело» — оно проходило инстанцию за инстанцией и все больше разбухало. Возможно, оно побывало уже и в полиции и в прокуратуре, но все еще недостаточно разбухло, чтобы можно было возбудить против Гейнца дело об умышленном обмане.

Гейнцу Хакендалю казалось, что даже чиновникам оно осточертело, и они занимаются им только потому, что кто-то когда-то его завел и никто не решается наложить резолюцию: «Изъять из производства»…

Да, Гейнцу Хакендалю сумели внушить, что он — ничто. Крупинка из миллиона крупинок. Так или иначе, а колеса сомнут его. Это неизбежно для всякого в его положении. Одному достается меньше, другого растирает в порошок, и он прахом, мякиной вылетает из машины. Вот и нет человека!

Порой, раздумывая о тех трех зеленых бланках, Гейнц испытывал страх, — как бы и с ним не случилось того же, как бы и его не стерло в порошок. История с пасквильной запиской так и кончилась ничем, заглохла. А вдруг он и в самом деле в чем-то провинился — ведь возьми он тогда у Зофи пять марок за просмотр бухгалтерских книг, вот и пропал, раздавлен, развеян в прах — и следа не осталось!

Это надолго пришибло Гейнца. Он впал в тяжелую депрессию. Ничего не хотел делать, сторонился всякой работы, не чистил домашним обуви, не надевал мальчику пальто, все у него из рук валилось. Он был осужден, и нависший над ним приговор превосходил жестокостью приговор, вынесенный любому преступнику. Преступнику не запрещают работать, от него даже требуют работы: что-то выходит из его рук, пусть всего лишь циновка или сетка для покупок.

Гейнц же бродил в мире, где все было под запретом. Ему ничего не разрешалось делать. У него были силы, был разум, но ему запрещалось приложить свои силы к делу. Разум служил ему только затем, чтобы копаться в своих мыслях и чувствах. Выключенный из жизни, сиди и жди смерти — мы даем тебе лишь возможность продлить это ожидание. Радуйся: тебе еще порядком осталось ждать. Но это ожидание — твое единственное занятие!

Теща, Ирма, его собственная плаксивая матушка и даже отец пытались его рассеять, не давали ему закиснуть.

— Встряхнись, Гейнц, что ты ходишь, как дурной? Погоди, в воскресенье я повезу тебя со всем семейством за город — на зеленый простор. Блюхер и то не нарадуется, когда видит свежую зелень вместо зеленых скамеек на Кайзерплац!

— Да, скамеек… а ты читал, отец: безработным уже заказано на них садиться. Кто-то подал блестящую мысль: ведь мы только и знаем, что гонять лодыря, а людям и отдохнуть негде!