Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

читать. Почёсывая свою густейшую и пышнейшую, самую первую в нашей компании дружеской бороду, посверкивая приветливыми, но и достаточно острыми, с лукавинкой, со смешинкой, с огоньком добродушным, глазами, он, высокий, худой, уселся скромно на задней скамейке, – чтобы другим не мешать.

Я встал у окна открытого, лицом к ожидающим действа желанного от меня, пришедшим, для этого, людям, – и начал читать стихи.

И они меня – слушали, слушали, как всегда и бывало в далёкие, навсегда ушедшие годы, поистине замечательно. Умели тогда современники – слушать своих поэтов. И – любили. Ведь время было не компьютерным, а орфическим.

Я читал и читал стихи.

Створка окна была, как уже говорил я, открыта.

Вдруг я почувствовал сзади, за своею спиной, какое-то движение непонятное, этакое шевеление, вкрадчивое шуршание.

Краем глаза увидел я, что Эдик Лимонов, очкастый, пышноволосый, в новом костюме, влезает в окно.

Находилась квартира Сашина высоко довольно, на пятом этаже. Откуда же Эдик так внезапно в окне появился?

Эдик влез между тем в окно, спрыгнул на пол. И выразительно, вызывающе – вот, мол, я! – посмотрел геройски на всех.

И вот что было, скажу я, действительно поразительным: никто, совершенно никто из людей, в квартире присутствующих, его, из окна появившегося, просто-напросто не заметил!

Не увидели, не разглядели его, верхолаза лихого. Будто его, на чтении моём, и не было вовсе. Будто никто в окно только что и не влезал.

Эдик, бочком, потихоньку, сразу же стушевавшись, отошёл, с обидой, в сторонку и там надолго заглох.

Вечер мой продолжался. Читал я довольно долго.

Никто из людей – не устал. Наоборот, все были рады стихам, все были даже, по-своему, счастливы. Потому что – действительно многое, очень многое для собравшихся в годы прежние, сложные, значила, всем дышать помогая, поэзия.

Наконец я устал. Напряжение было огромным, при чтении. И я перестал читать.

Слушатели мои, находившиеся под воздействием моего, как меня уверяли не единожды, гипнотического, с музыкой схожего, чтения, – начинали, один за другим, приходить понемногу в себя.

Я вышел на кухню, чтобы спокойно там покурить.

Посреди тесноватой кухни стоял в одиночестве гордом народом недавно в упор не увиденный Эдик Лимонов. Он был бледен и возбуждён.

Он сразу же стал мне рассказывать, как он, сам не зная, зачем, надумал, во время чтения моего, вот отсюда, из кухни, потихоньку, пройти по карнизу – и, поскольку было открыто окно в единственной комнате квартиры, вдруг появиться из окна, нежданно для всех, по-геройски, перед народом. Хорошо, что прошёл удачно. Всё-таки высоко. Пятый этаж, между прочим. Доказал самому себе, что ведь может презреть опасность. Вот к чему, если вкратце припомнить, сводился его рассказ.

– Хорошо, что ты цел! – сказал я Лимонову. – Ты такой, раз уж что-нибудь ты надумал непривычное сделать для всех, то непременно сделаешь. Ты у нас натуральный герой. Или будешь героем. Вскорости.

– Но почему, почему все они не обратили на меня никакого внимания? – вдруг, придвинувшись ближе ко мне, выкатив под очками глаза, да так, что белки налились густеющей кровью, а зрачки, потемнев, расширились, не с обидой даже, а зло, с возмущением, с яростью дикой, спросил меня Эдик Лимонов. – Я ведь на высоте пятого этажа прошёл по карнизу узкому, вплотную к стене, из кухни перешёл осторожно до комнаты, влез в окно, появился в комнате, перед всеми, кто там находились, – и меня никто не увидел, и меня никто не заметил! Будто не был я там. Почему?

– Эдик, – сказал я спокойно, – люди стихи мои слушали.

– Ну и что? – вопросил Лимонов.

– Люди так стихи мои слушали, что тебя они – не заметили.

– Так! – сказал Лимонов. – Так, так. Понятно. Значит, они просто меня не увидели?

– Конечно! – сказал я Лимонову. – Сам понимаешь. Люди были – там, в стихах моих. Все. Я-то тебя, краем глаза, увидел, не сомневайся, когда ты в окно влезал. Но тоже не удивился, потому что переключился сразу же на стихи. Ты ведь знаешь уже давно, что, когда я читаю, то заново всё это переживаю, будто стихи пишу снова, здесь же, во время чтения. Видимо, я тогда нахожусь в состоянии транса. В это время, покуда читаю, живу я только поэзией. Так и слушатели мои. Они, когда я читаю стихи, очевидно, выходят на волны мои и частоты. Словно ко мне подключаются. И тоже, во время чтения моего, находятся там, где и я, в поэзии, в речи.

Лимонов, стоя напротив, молча смотрел на меня.

И тут я увидел вдруг, что на его лице непрерывно, быстро сменяются, как в странном калейдоскопе, разные, возникающие один за другим, цвета.

Бледность сменилась багровым, резким, кровавым румянцем, потом – какой-то противной потусторонней прозеленью, потом – густой синевой. А потом лицо его стало опять неестественно бледным. Снеговым. Известковым. Холодным. Деловым. Неподвижным. Гипсовым. Отчуждённым. Скорее, маской, чем лицом. Подобьем лица.

И тогда, мгновенно, я понял: он меня – возненавидел. Ревность прежняя, зависть прежняя – к славе моей в те годы, к тому, что был я всегда на виду, что знали меня, что ценили меня, любили, уважали, – всё это стало пустяками, да просто семечками, по сравнению с новым – с ненавистью.

Так я понял его тогда.

Знаю твёрдо, что не ошибся.

Потому что чутьё моё никогда меня не подводило.

Потому что я видел – знак.

Потому что смотрел – насквозь.

И в дальнейшем, ясное дело, всё, что понял я, – подтвердилось.

Тот, кого я считал своим другом, был мне вовсе не другом. Вот так.

Но довольно, пожалуй, считаю я сейчас, говорить о Лимонове.

Как бы ни вёл он себя, что бы там ни вытворял, – образ его, молодой, тот, без личины, без маски, – мне симпатичен. И даже, с грустью думаю я, – дорог. Да, дорог. Чем же? Тем, что в былые годы чище был Эдик душой. Может быть, это мне кажется. Может быть, просто мне хочется видеть его таким. Пусть. В мои зрелые годы меня уже не переделаешь. В людях я продолжаю видеть только хорошее. Даже если они меня забывают – или норовят нанести мне рану, да поглубже, да побольнее, – или даже если они, откровенно, цинично, сознательно и жестоко – меня предают. Бог – всё видит и всё сохраняет. Есть закон причины и кары, древний, русский. Память – со мною. Человеком – непросто быть.

Тогда же, примерно, в период моей невстречи с Лимоновым, один мой знакомый привёз мне из Парижа, в подарок от Эдика, его книгу «Великая