Еще один круг на карусели - Тициано Терцани

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что если бы я тогда не въехал в США и не прошел обследование, меня бы, по крайней мере, миновало все последующее. Было бы это «хорошо» или «плохо»? Удачей или неудачей?

Но, получив визу, на следующее утро точно в назначенное время я явился в Центр. Там вновь встретился с «ремонтниками», сказал, что я в прекрасной форме и полон энергии, что аппетит отменный, ничего у меня не болит, могу долго и без устали ходить пешком, а главное — я пребываю в мире с самим собой. Казалось, они были со мной согласны. Но, к сожалению, не их приборы! Особенно эта змеевидная штука с лампочкой в голове, которую Спелеолог запускал в мои оглушенные анестезией внутренности. Дела оказались плохи: мой неразлучный друг принялся еще за один из органов и этот очередной «кусок меня» надо было удалить и немедленно (плохая новость). Но заодно мне повезло: лучший хирург больницы как раз свободен и мог заняться мною (хорошая новость).

Интересно, сказал бы об этой операции врач Махадеван из «Места, откуда пущена стрела», что я зря себя «тревожу»? Наверное, да. Была ли эта операция одной из тех десятков тысяч, которые делаются в Соединенных Штатах без каких-либо показаний? Что и говорить, на меня сильно нажали, но пообещали, что через полтора месяца я поправлюсь и мало-помалу привыкну обходиться без этого существенного куска. Я согласился.

К счастью, одна флорентийская подруга предложила нам свою студию, высоко над крышами города в многоквартирном доме в Грам-мерси-парк, и мы смогли выехать из гостиницы. Даже этот переезд обернулся не то трагическим, не то комическим приключением. Когда наше такси подъехало к старинному внушительному зданию, где нам разрешалось действующими правилами поселиться как «заслуживающим доверия временным жильцам» владелицы квартиры, я получил резкий удар по голове дверцей машины. Окровавленный, на грани обморока, я предстал перед тамошним чопорным консьержем. Мы оставили ему чемоданы и бросились в ближайшую клинику, где неотложную помощь оказывали преимущественно наркоманам. Там юный стажер наложил мне шесть швов и сознался, что это его первый опыт.

Вернувшись, мы оцепенели. У парадного входа в этот старый респектабельный дом для бывших художников, писателей и актеров красовался белый гроб, а из него выглядывала Смерть в черном плаще и с косой в руках. Красные лампочки, как горящие глаза, подмигивали из черепа. Это Америка праздновала Хэллоуин! Дурное или доброе предзнаменование?

Я встретился с хирургом, и он мне понравился. Я позволил ему вырезать все, что захочет, а заодно и эту уродливую грыжу, которую я всюду таскаю с собой. Он засмеялся, пути к отступлению у меня не было.

Все, что было потом, — подготовка к операции, молитва, трубки, наркоз — уже было знакомо, все шло своим чередом. Мне даже любопытно не было. Однако, наполовину отойдя от наркоза, я сразу спросил, сколько же кусков у меня вырезали, и услышал: «Ни одного».

Как ни одного? Так, что, все было зря? Представьте, да.

Вскрыв мою брюшную полость, хирург был так поражен и встревожен увиденным, что решил оставить все как есть и зашить (пятьдесят восемь швов) только что сделанный разрез.

Верно ли он поступил или нет? Во благо или во вред?

Да, «слесари-ремонтники» продлили мне жизнь на пять лет, но именно то давнее вмешательство могло подвести к сегодняшнему повороту событий. Впрочем, я-то знал, что такое бывает. Сами медики были этим так неприятно поражены, что мне пришлось их утешать, когда они пришли меня проведать. Я больше не был их пациентом. Теперь мною предстояло заняться их коллеге, специалисту по этой новой комбинации заболеваний.

Тип этот оказался неприятным. При моем появлении он сидел, развалившись на стуле в своем кабинете, и жевал резинку; обут он был в кеды. Я сразу понял, что не хочу иметь с ним никаких дел. Поэтому, когда он, просмотрев мою карточку и ознакомившись с заключением, предложил немедленно, завтра же, начать новую, мощнейшую химиотерапию, разговор был кратким.

— Что это мне даст? — спросил я.

— Возможно, еще с полгода, — ответил он.

— А иначе?

— Иначе и столько не протянете.

И добавил одну из фраз, которых врачу лучше избегать, но которые, особенно в Соединенных Штатах, сейчас принято говорить, чаще по причинам юридического характера:

— Если протянете еще год, войдете в историю медицины. Войти в историю медицины меня никогда не тянуло, но тут очень сильно захотелось. Когда я ответил: «Нет, спасибо, я отказываюсь от химиотерапии», мне показалось, что Жеватель Резинки огорчился, как человек, у которого переманили клиента.

Только переманил-то не симпатичный коллега и не альтернативная медицина. Его соперником становился мир вместо новой войны. Я не собирался сдаваться. Нет, я не отказывался от лечения, но хотел лечиться по-своему, что на этот раз означало вернуться к гармонии… с космическим порядком.

Пострадал мой живот, но не голова, решение я принял осознанно и менять его не собирался. Я не отвергал врачей с их наукой, но перестал от них зависеть, как пятью годами раньше. Врачи могут дать хороший совет, но право пациента — выбрать, что ему делать или не делать. Это решение экзистенциального характера. И каждый волен решать, как ему прожить отпущенное время.

Лекарства? После встречи с врачом из Дехра-Дун я окончательно отказался от их поисков и не собирался приниматься за старое. Пять лет назад я скрупулезно выполнял все предписания. Тогда я хотел прожить подольше, и Америка со своей передовой наукой мне показалась правильным выбором. Я верил тогда науке и врачам, но теперь веру утратил.

И вот еще что. Пройти новый курс химиотерапии в Америке? Ну, нет! Здесь всюду говорили только о войне. С Америкой после 11 сентября, после Афганистана, с той Америкой, которая грозилась напасть на Ирак, я не мог поддерживать прежние отношения. Даже больница, и та изменилась, да и сама атмосфера в Нью-Йорке тоже. Насилие, которое раньше тлело, теперь вырвалось наружу, оно царило повсюду, и я больше не хотел иметь ничего общего с американскими войнами. Я уже был сыт по горло их «умными бомбами», убивающими ни в чем не повинных мирных жителей, их необогащенным ураном, который для начала обрекает на смерть от рака собственных солдат. Хватит с меня их химиотерапевтических коктейлей, их канцерогенной радиотерапии. Я хотел мира и покоя.

Весь опыт, накопленный мной за последние годы — в дорогах, а затем в убежище в Гималаях, — все, о чем я думал, к чему пришел, сейчас затянулось в тугой узел. Вот он, великий шаг, к которому я готовился. Все остальное — так, беллетристика.

Старые учителя-суфии полагали, что скоропостижная смерть — это несчастье, проклятие Всевышнего, потому что внезапность смерти не дает человеку подготовиться к ней, оценить ее. У меня этой проблемы не было. Я уже думал о смерти, я тренировался, и приговор Жевателя Резинки отлично подходил, чтобы подвергнуть меня испытанию и выяснить, насколько истинной была моя «отрешенность», которой я добивался.

Пациенты, как правило, запоминают такой приговор и капитулируют, будто он и впрямь «обжалованию не подлежит». Бывает, услышанные слова отнимают у больного то главное оружие, что важнее всяких лекарств, — волю к жизни. Безусловно, я тоже запомнил предсказание Жевателя Резинки, но не стал на нем зацикливаться и присовокупил его к другим пророчествам, которых немало слышал на своем веку. Оно оказалось рядом с предсказанием Свами, по которому я должен прожить, по меньшей мере, до 2006 года, и еще с прогнозом китайской женщины-доктора, которая полагала, что у меня впереди еще целая жизнь. А если они ошибались? Ну и пусть! В конце концов среди стольких попыток, которые я делал в эти годы, были и такие, что помогают сократить потребности и отрешиться от желаний, всяких желаний. Включая, конечно же, и желание долгой жизни.

Анджела и дети меня поняли. Понял и Леопольд, которому я написал, что теперь хотел бы еще больше радоваться жизни, чем прежде. Из Одессы, где он сейчас живет, он ответил электронным письмом: «Я ничего не советую, поскольку не мне расплачиваться за последствия своих советов, но я убежден, что ты прав, предпочтя деятельный мир любым битвам, хоть химическим, хоть хирургическим. От сражений ничего хорошего ждать не приходится. А вот мир — он может дать все».

Меня понял даже хирург — тот, который меня разрезал и снова зашил. Перед отъездом из Нью-Йорка мне захотелось поблагодарить его. Он проявил мужество, ему хватило духу преодолеть свое «я», пойти против своей гордости хирурга, способного отрезать все, что только можно, пойти против своей команды. Ведь все было готово к сложной, многочасовой операции: и оборудование, и ассистенты, и медсестры. Все, включая его гонорар, было уже оплачено. Он же в последний момент, несмотря на аргументы одного из моих «ремонтников», предложившего ему по мобильнику пойти ва-банк, все-таки решил не мучить меня понапрасну.