Ворон - Дмитрий Щербинин

И она подняла свое изъеденное морщинами, до времени состарившееся лицо к Луне. Душевные муки вплели седину в ее волосы, а в глазах темных — такая боль, такая тоска! И слез, хоть и рыдает она — нет. Давно все слезы выплаканы.

И тут она вздрогнула; поднялась с валуна, вся вытянулась к дороге. Ее рука держащая клюку, как-то очень сильно сжалась — морщинки на ней растянулись, и вся кожа, казалось, того и гляди порвется.

А дело было в том, что лунный свет, высветил краешек повозки, той самой, в которой родилась она, и столько дней счастливых провела!

Дева-старуха вздрогнула, сделала было несколько шагов, да тут и остановилась, даже попятилась:

— Я же знаю, что все они мертвы. Что же я могу найти там?.. Почему повозка стоит здесь?.. Быть может — это наважденье. Быть может, я умираю, и уже в бреду?..

И все-таки она решилась подойти. Коней не было — вместо них лежали два уже вросших в камень, потемневших скелета. Медленно оно обошла борта, и, когда взялась за покрывало, то услышала стон, да такой сильный, словно сразу многие люди стонали.

Резким движеньем отодвинула она занавесь: за ней была чернота, повеяло воздухом сухим, застоявшимся.

— Родные мои. — позвала она. — Это я, узнали ли?… Я знаю, что вы мертвы, но почему ваши души не найдут покоя?.. Как мне искупить свою вину?!..

И вновь этот протяжный стон. Тогда она забралась в повозку, и зная, где стоит свеча и огниво, ощупью нашла их, зажгла, поставила на стол.

Свеча разгоралась, постепенно высвечивая все новые детали. Здесь не было иных цветов кроме темных, а на лавках у стен сидели все ее родные; их лица истлела, кожа приросла к костям, а под одеждой — и вовсе одни кости. Но глаза, как и во снах, были живыми…

Слитый голос всех братьев ее, сестер, матери и отца, загудел в воздухе:

— Хорошо, что ты пришла. Мы давно ждали тебя, милая…

После этого воцарилось молчание, и продолжалась оно до тех пор, пока страдалица не спросила:

— И что же мне делать теперь?..

На этот ей был дан такой ответ:

— Ты ушла и думала, что забрала Всю боль с собою? Нет — так было бы слишком просто. Каждые несколько месяцев умирал один из нас. Наконец, остался один отец. Он вез повозку полную мертвых тел, и не мог сбежать от этого кошмара. Отчаявшись, он направился в эти горы, ведь здесь, в нескольких часах пути по этой дороге, на вершине одного из утесов, высится черная башня, а в ней — Нороколд темный. Отец надеялся, что этот колдун разрешит боль. Но случилось так, что кони не выдержали, умерли; отец тоже ослаб, и не мог даже пошевелиться. Через несколько дней и он умер. Теперь мы все вместе; сознание одного, переплетено с сознанием иного, и все же мы ужасно одиноки. Изо дня в день мы видим только эту темноту, да еще можем проходить в твои сны — ведь и ты частичка нас. Поверь — нет ничего страшнее для человеческого духа, чем заключение его в такую клеть, откуда не может он вырваться… это давит… эта такая боль!

Тогда зарыдала без слез страдалица, шепчет:

— А я вот брошусь сейчас в пропасть, и все пройдет… Хотя — что я говорю! Я уж пробовала в пропасть бросаться — тут ветер ударит меня — на несколько метров назад откинет!..

— Смертью своей ничего не изменишь, но, только с нами соединишься; и будем мы здесь гнить, до тех пор, пока этого мира не станет. А лучше поднимись ты до замка Нороколда, да расскажи ему, все как есть.

И бросилась тогда несчастная из повозки, да вверх по горной дороге. Несмотря на слабость свою, не смотря на то, что много раз падала, все-таки добежала через несколько часов, до черных ворот, и застучала в них клюкою, хотела голосом позвать, да уж не могла — совсем истомилась, задыхалась.

Ворота открылись, выбежал волк, метра в три высоту, подхватил ее клыками и понес по лестнице на вершину башни.

Там, в зале освещенной бордовым светом, стекающей по стенам крови, сидел на троне колдун Нороколд — один из многих слуг Моргота, который после поражения своего хозяина, бежал, укрылся в этих горах; склонил в служению дикарей и всяких тварей. Устроил он этакое маленькое государство, где дикари и твари работали на своего господина дни и ночи, совсем отупели и почитали его верховным правителем мира. Он же устроил свои покои подражая залу Моргота в Ангбарде, хотя, конечно, были они лишь жалким подобием грозной мощи той залы в которой некогда Лучиэнь исполнила свой танец и пала из под мрачных сводов прохладным майским дождем…

Сам же Нороколд был очень маленького роста — едва ли не карлик. Одет он был в нелепую, многогранную огромную черную мантию, в которой казался еще более маленьким, нежели на самом деле. На голове его высилась тяжеленная корона, с тремя синими стекляшками.

Он протянул маленькую ручку навстречу страдалице и выкрикнул писклявым, корявым голоском:

— Я все знаю! На дороге… Они ждут! На вас проклятье!.. А я могу вам помочь; да, да — помочь! — тут он потер свои маленькие ручки и захихикал. — Но для этого, хе-хе-хе! — вы должны кое-что исполнить!

— Да! — тут же выдохнула она, измученным голосом; и по покрытому морщинами, темному лицу ее покатилась одинокая, горячая слеза.

— Ну и хорошо! Я так ждал!.. Надо, надо было, чтобы отчаялись, чтобы согласились так быстро! Хо-ха-хи-хе! Какой же я умный!..

Она прокашлялась, и спросила:

— Так что же вы от меня хотите?

Нороколд тоже прокашлялся, и сложив ладошки, серьезным голосочком проговорил:

— Я сделаю так, что вы вновь сможете ездить по дорогам. Сможете радоваться э-э-э… всему тому, чему радовались раньше. Да я вас еще даром одним награжу: раньше вы наделены были маленькой долечкой таланта предсказанья, теперь же я вам полную мощь придам. Встретите вы человека, попросит он погадать, вы ему и погадаете — ха-ха-хи! Заглянет он вам в глаза и там то сразу всю свою судьбу увидит! Все-все — чем он жить будет, и до самого последнего дня, и кончину свою увидит! Вот девять лет мне так послужите; потом — сможете полностью свободными быть. А пока, ежели хоть один день пройдет, когда бы вы человеку судьбу его не показали, так снова умрете! Ну, согласна ли?

И тогда девушка-старуха, кивнула согласно. Тяжело ей было — ведь понимала она, как больно человеку всю дальнейшую жизнь до малейшей крапинки увидеть. Ведь — это то ж самое, что раз жизнь проживши, еще раз, ее пережить, все то же самое; и самое то страшное, что не изменишь ничего. Опять захихикал Нороколд:

— Вот так я и думал! Хорошо! Ах, хорошо! Какой я мудрый!

Отвечала страдалица не то что с презрением, а даже как бы к полоумному обращаясь:

— Ты почитаешь себя великим, а, между тем, какой-нибудь орк повыше тебя будет в своих помыслах. У него помыслы — набить себе брюхо, поспать; в то же время орк чувствует, что он ничтожен и призираем, и от того зол. Ты же больше, чем на мелкие пакости не способен, и, кажется, тупеешь здесь все больше и больше; при все этом ты еще почитаешь себя мудрым!..

— Не понимаю я что-то, о чем ты там бормочешь! — отмахнулся тогда Нороколд. — А ругаться не хорошо, особенно когда ты такая ничтожная, и когда судьба твоя и родных всецело в моих руках! Так то хе-хе-хе!

Нороколд еще много говорил, только слушать было нечего, так как ничего умного в тех речах не было. Страдалица стояла перед троном, однако, не слышала его, не видела этого зала — вновь, в бессчетный раз, вспомнился тот день, когда встретилась она на мгновенье с пламенным взглядом, того неприметного, безымянного человека, которому, судя по пророчеству, суждено было пережить многие муки. И вновь она вопрошала: «Проклятье началось с того человека, однако, кому это проклятье было угодно? Если я должна была избавить этого человека от страданий, так это было бы Валарам, но они некогда не стали насылать проклятий — больше похоже на какое-то темное волшебство; но, в то же время, темным силам, никогда не было бы угодно, чтобы я избавляла человека от страданий. Здесь какое-то противоречие…».

Тут от усталости у нее потемнело перед глазами, ноги подкосились и она рухнула на пол перед Нороколдом, который самодовольно проговорил:

— Ну вот — она хоть и притворялась непочтительной, в конце концов — не выдержала моего величая; пала перед троном!

И очнулась страдалица уже в повозке, которая была преображена. В темной зале нашла она своих родных и в тот же день отправились они в странствия, спеша найти человека, которому можно было бы предсказать судьбу: слишком уж велик был ужас от недавнего.

Человека такого они нашли, и, когда увидели, как смертно побледнел он, как пошел, покачиваясь из стороны в сторону — сами заплакали, и на следующий день едва-едва нашли возле кабака какого-то пьяницу, надеясь, что он забудет. Однако, пьяница завыл, катаясь по земле, и, когда они отъезжали, все еще слышались его, мучительные вопли.

На третий день, решили, что лучше принять смерть, чем приносить такое несчастие людям, и каждый из них готов был принять не то что смерть, но и века муки; но глядя на лица близких, понимая, что и их ждут эти муки — не выдерживал; утешал себя, что уж лучше знать каждый свой дальнейший шаг, чем вообще таких шагов не делать — и в третий день они поведали тайну жизни третьему человеку…