Иду над океаном - Павел Халов

Кто-то вел его к полосе уверенно и спокойно. Кто-то из опытных военных — он догадался об этом по стилю. Скованность, которая все еще была в нем, исчезла, словно что-то отпустило под горлом. За несколько мгновений до этого он не видел приборов, а видел один туман, только туман. Теперь он опять увидел приборы и верил им.

«А черт с ней, с землей! — подумал Барышев об операторе внизу. — Он за нее отвечает, пусть он и ведет». И в ту же секунду открылась полоса, высоты больше не было. Его вели точно, и по полосе истребитель катился сквозь туман, и капли, не сдуваемые более встречным воздушным потоком, стекали по фонарю.

Турбина смолкла, умерли стрелки приборов, но в могучем теле самолета еще жил трепет. Истребитель нехотя привыкал к земле. Барышев чувствовал каждой клеткой, как и его тело обретает покой и усталость.

Подъехал аэродромный «газик» с тремя разноцветными фонарями над кабиной. Из него вышли люди, помогли Барышеву выбраться из истребителя. И кто-то из них сказал, что чужая машина села вслед за ним.

Барышев спросил:

— Кто вел меня?

— А что, неплохо получилось? — спросили его.

— Высший класс. Даже при видимости миллион на миллион трудно сесть точнее.

«Газик» тем временем осторожно катился по бетону, шурша двигателем и шинами. Туман рассеивался, впереди замаячила тень невысокого аэровокзала с крохотной застекленной башенкой. Истребитель, оказывается, остановился всего метрах в двухстах от здания.

А Нортов, проводив до нижней кромки тумана Барышева и чужую машину, прошел над аэродромом, оставляя позади себя гром турбины. Он знал, что никто не увидит этого, но все же качнул машину с крыла на крыло.

Трудно было бы поверить, что на такой прекрасно оснащенной аэронавигационными приборами, битком набитой электронной автоматикой машине можно заблудиться. И тем более странно, что в металлическом чреве ее оказалось немало молодых, один к одному парней в военной форме, но без погон. Машина выполняла обычный рейс на Токио, трасса которого проходила на сотни километров южнее, и экипаж ее — пять летчиков и три хорошеньких стюардессы — были служащими частной авиакомпании.

И тем не менее они заблудились.

Автопилот вел машину в то время, как летчики пили кофе в отдельном салоне. На месте был только радист. Кофе затянулось на полтора часа. От пилота — огромного, небрежно одетого парня с горячими глазами итальянца — пахло спиртным.

Пассажиры и члены экипажа, кроме двух пилотов, остались в самолете, возле него пограничники выставили охрану.

Аэродром, куда изредка садились самолеты местной авиации, наполнился людьми, машинами. Не дожидаясь конца тумана, приземлился рейсовый Ил-14.

Командира корабля и второго пилота провели в крохотный кабинетик начальника аэропорта Поплавского. Сотрудники аэродрома по-английски не знали ничего, кроме таких слов, как «гуд бай», «ол райт», «вери вел». Люди, знающие язык, еще не прибыли, хотя самолет с ними уже стартовал сюда из глубины страны.

Поплавскому предстояла нелегкая работа. За многие годы службы в авиации он не знал случая, чтобы его машина, какой-либо иной советский патрульный самолет, облетающий собственные границы, или рейсовые лайнеры Аэрофлота с красным флажком на стабилизаторе заблудились так, как заблудились эти чужие пилоты. Он не знал случая, чтобы наш самолет своим появлением в чужом небе вызвал бы там взлет перехватчиков. Но он помнил Рыбочкина, помнил Курашева. И сейчас думал о летчике-истребителе, который по его указаниям посадил этот неизвестный самолет — летчик со знакомыми до тоски позывными. Этого летчика сейчас приведут. За ним пошел стартовой «газик».

Мастерство пилотов самолета-нарушителя не вызвало у него сомнения — они сажали свою четырехтурбинную громадину сами, по своим приборам на незнакомую площадку вслед за нашим истребителем. Поплавский не испытывал к этим людям ничего, кроме любопытства и настороженности. Они несколько смущены своей оплошностью (а может быть, и не оплошностью), держатся с бравадой.

Услышав шум автомобильного мотора, Поплавский пошел вниз, натягивая на ходу фуражку и проверяя ребром ладони, правильно ли сидит она.

Туман рассеивался, вернее, уходил «вынос», из-за которых страдают все посадочные площадки на высоких широтах вдоль океана. Ясное небо, ни облачка. И вдруг вползает на летное поле по распадку язык тумана. Потом он так же неожиданно исчезнет — и, кроме мокрых стекол, влажного бетона да горьковато-соленого привкуса на губах, от него не остается никаких следов.

Туман рассеивался. Уже видны были посадочные огни вдоль взлетно-посадочной полосы, была видна вблизи и сама полоса. И виден был темный силуэт непривычной чужой машины.

«Газик» уже стоял у крохотного палисадника, в котором, кроме оглушительно сочной травы да двух тонконогих березок, ничего не росло. Из «газика» неловко (оттого, что противоперегрузочный костюм и шлем мешали ему) выбирался летчик. Хотя экран шлема был поднят и видно было лицо, Поплавский не узнавал его. Но летчик шагнул раз-другой, и вдруг что-то знакомое проступило в его лице с глубоко посаженными глазами, с резкими морщинами от крыльев носа к углам рта. Это был капитан, которого Поплавский так и не успел тогда принять в строй.

И Барышев узнал низенького и плотного человека в синей тужурке, в фуражке, — только Поплавский носил ее так, по-курсантски. Он подосадовал на себя за то, что в воздухе не догадался по голосу, кто ведет его на посадку.

Он нерешительно поднес руку к гермошлему. Поплавский не сделал ответного военного приветствия, он только кивнул и не вынул рук из-за спины, где он держал их. Он сказал:

— Здравствуйте, капитан.

— Я должен был узнать вас по голосу, товарищ полковник. Если бы не вы…

Поплавский нетерпеливо дернул головой. И только тут Барышева осенило: тяжело ему, боевому истребителю, обретаться сейчас на гражданке — на этом забытом богом аэродроме. Ничего другого, кроме авиации, у Поплавского не было. И должно быть, ему зверски одиноко здесь. Такие люди трудно обретают себе новых друзей.

— Вы мой гость, капитан. Я хозяин этого поселка. Начальник аэропорта. Сам в управлении Аэрофлота сюда просился. Океан — рядом. Не могу без него.

Барышев сочувственно вздохнул, спросил:

— «Гостей» надолго задержите?

— Не думаю. Зачем?.. Прибудет начальство, необходимые формальности выполнят. И прощай!.. — Поплавский, пристально посмотрев на Барышева, добавил: — А знаешь, капитан, ты ведь этим ребятам жизнь спас. Если верно, что машину по курсу вел автопилот… Впереди были горы в облаках… Так что запиши на свой счет…

— Давай попрощаемся здесь, — сказал Артемьев, беря Волкова за локоть, — там будет много народу.

— Давай, — сказал Волков, высвобождая локоть и беря обеими руками его большую мягкую руку. У Волкова запершило в горле, он видел, что и выцветшие глаза Артемьева покраснели и губы его некрасиво подрагивают. Какое-то мгновение они молчали, каждый стараясь подавить в себе волнение.

— Счастливой тебе дороги, — сказал Артемьев, — и высокого полета. Знаешь, Волков, у меня такое ощущение, что мы с тобой больше уж не встретимся. Будто не ты уезжаешь, а я.

Зеркальце на крыле «Волги» подрагивало — двигатель работал, да и времени у них более не оставалось. Вся их жизнь прошла вместе. И вот уже не оставалось и десяти минут. И оказалось, что нельзя им так просто расстаться, взять вот сесть в машину — уже простившимися, уже чуть-чуть чужими. Но на самом деле все было так, как говорил Артемьев. В сущности, один Волков остается в армии, его работа — авиация. Артемьеву же в его шестьдесят почти лет предстоит новый путь, как Поплавскому. И от сознания этого Волков чувствовал себя сейчас виноватым, и ему было пронзительно жаль Артемьева. В глубине сознания промелькнула мысль, что таких людей, как Артемьев и Поплавский, армия должна беречь до их последнего часа, беречь и учиться у них.

И вдруг Артемьев сказал, отводя наконец глаза от лица Волкова:

— Ты не жалей меня. Не жалей меня, генерал. Я горжусь тем, что мы столько лет повоевали вместе. Выдержали войну, пережили все, что было после войны, и построили наконец авиацию не хуже, чем у других. Так я говорю?

— Так, Анатолий. Да что там… Столько было вместе…

— А твоего парня я возьму к себе, если он захочет.

— Он солдат. Как это — захочет.

— Нет, — Артемьев покачал головой. — Не тот случай. Хорошо, что ты Наталью берешь с собой. Только дай им возможность поговорить. Может быть, это очень серьезно у них.

— Ты считаешь, так будет лучше?

— Не знаю, — сказал Артемьев. — Этого никто не знает, даже они сами. Но я бы так поступил. Ты же сам любишь ясность во всем.

— Хорошо, — сказал Волков и громко позвал: — Владимир и Наталья! Вот что, солдат, — сказал Волков, когда Вовка вытянулся перед ним, а Наташа остановилась поодаль, тихая и бледная. — Вы взрослые люди. Я поеду с генералом. До отлета полтора часа (он почему-то сказал не до «старта», а до «отлета»). У вас вполне достаточно времени, наведите порядок в своих делах. Ты, Владимир, отвечаешь за опоздание. Все.