Изгнание норманнов из русской истории. Выпуск 1 - Наталия Ильина

После «Нестора» Шлецера и «Истории государства Российского» Карамзина (а с ним сегодня у нас и за рубежом сторонники норманской теории по праву связывают «рекламу» и «пропаганду» ее идей в нашем Отечестве[163]) ничто не могло остановить триумфального шествия норманизма или, по вышеприведенной характеристике норманиста В. А. Мошина, «ультранорманизма шлецеровского типа». И суть которого полно выразил в 1829 г. антинорманист Ю.И. Венелин: «Наш исторический ареопаг превратился в аукционный торг, на коем все почти знаменитое в европейской древности», включая варяжскую русь, «приписано немцам без всяких явных на то документов», хотя норманской руси никогда не существовало, а представление об этом есть плод «жалкого толкования или фантастического произведения некоторых изыскателей», не понявших ПВЛ. В целом в российской исторической науке первых десятилетий XIX в. сложилась ситуация, очень тонко подмеченная в 1836 г. тем же Венелиным: «Резкий и полемический тон Шлецера, его сарказмы при обширной начитанности и, весьма часто, при справедливых замечаниях приобрели ему тот авторитет, которому нелегко решатся противоборствовать юные, еще не опытные умы. Шлецер утверждал смело, и где недоставало ему достаточного довода, там он прибегал к сарказму или даже к парадоксу, - и все замолкли»[164].

Важнейшим рубежом в становлении историографии варяжского вопроса явились 20-е - 30-е гг. XIX в., что было обусловлено, во-первых, качественно возросшим уровнем развития отечественной исторической науки, осознавшей необходимость критического осмысления пройденного ею пути. Показательной в этом плане является «История русского народа» Н.А.Полевого, во «Вступлении» к первому тому которой (1829 г.) автор утверждал, что настоящая история России еще не написана его соотечественниками, т. к. они, по его мнению, являвшемуся повтором сурового приговора, вынесенного им Шлецером, не имели «ни истинного понятия о дееписании, ни надлежащих приготовлений к труду».

В связи с чем он, предельно кратко охарактеризовав работы А. И. Манкиева, В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, Ф. Эмина, М. М. Щербатова, И. Г. Штриттера (Стриттера), И. П. Елагина, негативно отозвался о их возможностях как историков и отнес их сочинения к «несовершенным опытам», и противопоставил им Н.М. Карамзина с его «творением», но и в нем увидев очень серьезные изъяны. Одновременно Полевой говорил, что иностранцы также ничего серьезного не сделали на поприще русской истории по причине их предубежденности к России и отсутствия у них «материалов обработанных» (но свою «Историю» он все же посвятил немецкому ученому Б.Г.Нибуру, отрицавшему баснословный период в истории Рима, охарактеризовав его как «первого историка нашего века» и отнеся его, наряду с Ф.Гизо, А. Г. Л. Геереном, О. Тьерри и И. Г. Гердером, к числу «наших учителей»)[165].

Во-вторых, варяго-русский вопрос, в том числе и по причине своего политического звучания (что превратило его в одну из навязчиво-любимых тем западноевропейских ученых), приобрел к названным годам весьма широкий резонанс не только в академических кругах, но и в российском обществе в целом, после Отечественной войны и «Истории государства Российского» Карамзина проявлявшем огромный интерес к своему прошлому. А данное обстоятельство предъявляло особенно высокие требования к сочинениям, касавшимся проблемы начала Руси. И в ее решении противоборствующие стороны все больше начинают уделять внимание доказательной базе как единомышленников, так и оппонентов, детально раскрывая ее перед читателем и тем самым стараясь превратить его в своего убежденного союзника. В первую очередь, конечно, высказывались оценки по поводу наследия главных героев нашей науки, с именами которых, прежде всего, ассоциировались норманизм и антинорманизм.

В 1821 г. (русский перевод статьи был опубликован в 1823 г. в «Вестнике Европы») немецкий ориенталист-норманист И.С.Фатер отметил в «Вестнике Европы», отстаивая идею существования Черноморской Руси, что Эверсу «принадлежит честь» обращения внимание на нее, а Ломоносова охарактеризовал как «великого мужа», филолога, физика и историка. В 1824 г. польский историк-норманист И. Лелевель говорил, разбирая на страницах журнала «Северный архив» «Историю государства Российского» Карамзина, что Миллер, хотя и слабо, «но употреблял средства к познанию истины», что Шлецер «скуп на похвалы» русским ученым, что «ему не надлежало прямо без всякого различия называть» все имеющиеся у него летописи «Нестеровыми, но прежде должно было исследовать оныя в частности и в общем составе», что он «мог бы сделать свои замечания о находящемся между ними различии и указать их отличительные черты», но, «ограничившись своею kleine Kritik.., сам остался и других удержал в тесных ее пределах», что он «не открыл никаких обширных видов, которые могли руководствовать исследователей летописей и манускриптов», и что он «смеялся» над исландскими сагами, не видя пользы от них для истории (по тонкому замечанию Лелевеля, «их гораздо легче употреблять, нежели исследовать», и что Карамзин брал из саг с большой осторожностью «и поступал в сем случае весьма благоразумно: ибо остальным можно будет воспользоваться в то время, когда шведы и датчане попадут на истинный путь и озарят темные места их повествований светом ученой критики»).

Шлецер, продолжал далее Лелевель, слишком строго восстает против Гостомысла (но не правы и его защитники, «которые слишком горячо восстают за него»), что он, а за ним Карамзин глубоко заблуждались, считая варягов-норманнов образованнее славян. Констатируя, что в русской истории совершенно нет следов пребывания норманнов (причину чего он видел в высоком уровне развития восточных славян, в связи с чем пришельцы покорились в их землях «существовавшему порядку вещей»), Лелевель заключал: этот факт служит «к объяснению многих темных мест в истории» и должен почитаться «за один из краеугольных камней целого основания сей истории», но его Карамзин почти не учитывал и разъяснил лишь «несколькими словами без надлежащих доказательств». Он также подчеркнул, что последнему стоило бы отечественных историков «разбирать подробнее, нежели Байера и Миллера». Им также совершенно резонно было замечено, что ПВЛ и варяжскую легенду «всегда толковали сообразно с духом и понятиями того времени, в которые разбирали оныя»[166].

В том же 1824 г. М.Т. Каченовский разъяснил, в чем заключается суть работы Шлецера с летописями и как она противоречит научным методам: немецкий ученый надеялся восстановить Нестора (т. е. ПВЛ) «сводом из списков разнородных, коих не определена достоверность, которые писаны не в одно время», и выяснить «настоящее слово или отгадать, что собственно писал Нестор». Но, как правомерно вопрошал историк, «можно ли, по прошествии семисот лет, отгадать такие слова Нестора, основываясь на тех чтениях, которые встречаются в других позднейших рукописях, чтениях одолженных своим бытием или другому источнику, или своевольству и самой затейливости сборщиков временников и переписчиков?»[167].

В 1825 г. М.П. Погодин, излагая свой ответ на варяжский вопрос в труде «О происхождении Руси», на всем его протяжении приводит мнения В.Н. Татищева, Г.Ф.Миллера, М.В.Ломоносова, Ю.Тунманна, И.Н.Болтина, А.Л.Шлецера, Г.Эверса, Н.М.Карамзина, Г.Ф.Голлмана, Х.Д.Френа. Примечательно, что норманизм исследователя не помешал ему указать на несостоятельность одного из важнейших заключений Шлецера. Шведский Рослаген, отмечал Погодин, «ничего не доказывает» в пользу того, что русь - это шведы, т. к. Швеция в древности не составляла единого целого и в ее пределах обитало «множество мелких, независимых друг от друга племен», только одно из которых называлось шведами. И подчеркнул, указав на Карамзина, что необходимо отказаться от Рослагена «и почесть не имеющим сюда никакого отношения, чего, однако, не делают»[168].

Тогда же дерптский историк-антинорманист И.Г.Нейман в книге «О жилищах древнейших руссов» констатировал, во-первых, что Эверсу принадлежит честь особенного обращения внимания на восточные источники для русской истории, во-вторых, что из самих скандинавских писателей не смогли еще подобрать ни одного свидетельства в пользу норманства руси (никто не знает норманнов, повторил он не раз уже до него сказанную истину, которые назывались руссами), в-третьих, что результат норманистского толкования «русских» названий днепровских порогов уже «по необходимости брать в помощь языки шведский, исландский, англо-саксонский, датский, голландский и немецкий... делается сомнительным». В 1826 г. Погодин, издавая сочинение Неймана на русском языке, указал, что по скандинавским известиям не видно, чтобы норманны ходили в Византию до IX в., как это утверждали Ире, Тунманн, Шлецер[169].

В 1827 г. антинорманист С. Руссов заметил по поводу словопроизводств достойного продолжателя дела О. Рудбека шведского ученого Э.Ю. Биорнера (1743 г.), согласно которым «все главные русские области украсились шведскими названиями» (Белоозеро - Биелсковия или Биалкаландия, Кострома - замок Акора и крепость Акибигдир, Муром - Мораландия, Ростов - Рафестландия, Рязань - Ризаландия, Смоленск - Смоландия): «Вся сия терминология большею частию баснословная, частию натянутая и несколько относительно поднепровских порогов вероятная». Вместе с тем он отметил, как это в свое время было сделано Ломоносовым, факт, не оставляющий норманской теории никакого шанса на существование: «Во всей Скандинавии, т. е. в Дании, Норвегии и Швеции ни по истории, ни по географии нигде не значится области под названием Руссии»[170].