Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

любить поле боя; просто любовался — и всё. Знал ведь, что эта красота обманчива, что на спокойном и улыбчивом лице океана может вдруг возникнуть — нет, обязательно возникнет! — грозный оскал. Но всё равно любовался. Появлялось на душе какое-то умиротворение, даже не умиротворение, а скорее ожидание чего-то необычного, возвышенного, и за это небудничное чувство Семёнов был всегда благодарен океану.

Обласканный щедрым солнцем океан с высоты казался приветливым и гостеприимным: спаянные одна с другой льдины с грядами игрушечных торосов по швам, покрытые нежно-голубым льдом недавние разводья, забавно разбегающиеся в разные стороны тёмные полоски — будто гигантская декоративная плитка, по которой озорник-мальчишка стукнул молотком.

Так казалось до тех пор, пока самолёт не стал снижаться. С каждой секундой океан преображался, словно ему надоело притворство и захотелось быть самим собою: гряды торосов щетинились на глазах, тёмные полоски оборачивались трещинами, дымились свежие разводья, а гладкие, как футбольное поле, заснеженные поверхности сплошь усеивались застругами и ропаками.

Декоративная плитка расползалась, обман исчезал.

ЛИ-2 делал круги, как ястреб, высматривающий добычу. Сидя на месте лётного наблюдателя, Семёнов молча смотрел вниз.

— Садимся, Кузьмич? — спросил штурман.

— Сядешь тут… как без штанов на ёлку, — проворчал Белов. — Посмотрим её ещё разок, Серёга?

Семёнов кивнул. С минуту назад промелькнула льдина, которая могла оказаться подходящей; могла — не более того, ибо взгляд сверху — в данном случае поверхностный взгляд, он берёт вширь, да не вглубь, а Льдину следует именно прощупать руками, чтобы понять, на что она годна. На ней целый год будут жить люди, и поэтому выбирать её нужно так, как в старину выбирали место для городища: чтобы и жить было вольготно и от врага защищаться сподручно. Это с виду они все одинаковые, на самом деле льды бывают такие же разные, как земли. Льдина для станции, мечтал Семёнов, должна быть два на три километра и овальной формы: такие легче выдерживают сжатие; вся из многолетнего льда, а вокруг льды молодые — при сжатиях будут принимать первый удар на себя, вроде корабельных кранцев; из цельного льда — это очень важно, ибо если Льдина образована из смёрзшихся обломков, доверия к ней нет и не может быть: начнутся подвижки — и расползётся, как лоскутное одеяло. Впрочем, припомнил Семёнов, и такая идеальная Льдина не даёт никаких гарантий, всё зависит от силы сжатия, течений, ветров и других факторов, которых человек с его ещё малыми знаниями предусмотреть не может. Случается, что и самая замечательная Льдина хрустит и лопается, как наморозь в колодце, когда в него опускаешь ведро…

— Жилплощадь занята, — поведал Белов. — Нас здесь не пропишут.

Не обращая внимания на самолёт, по льду шествовал медведь. Когда-то Семёнова удивляло, что медведи зачастую не реагируют на оглушающий гул моторов, но потом он понял, что Арктика приучила своих обитателей к звукам лопающихся льдов и грохоту вала торосов, так что не стоит обижаться на медведя за его равнодушие к появлению самолёта.

Между тем льдина Семёнову не понравилась: слишком продолговатой формы, да и окружавшие её торосы не покрыты снегом — верный признак того, что они «новорождённые» и поле недавно ломало. К тому же вокруг не просматривалась площадка, куда можно было бы перебазировать лагерь в случае катастрофических разломов.

Галс за галсом ЛИ-2 облетал район поисков.

В пилотской кабине было тепло, Белов снял шапку: волосы его, когда-то тёмно-каштановые и неподвластные расчёске, поредели и поседели, и Семёнов с острым сожалением отметил, что время прошлось и по выкованному из стали Коле Белову — полсотни разменял, а сверх полсотни, как говорят, годы уже не идут и даже не бегут рысцой, а скачут от юбилея к юбилею.

Семёнов про себя улыбнулся: от своего юбилея Белов удрал. Незваные, по тайному сговору со всех сторон съехались, слетелись друзья, а их встречала Настя и с возмущением показывала мужнино наставление: «Каждому, кто заявится, — рюмку водки и гони в шею». Коля считал: человек от юбилея мало того, что глупеет, но ещё и теряет пять лет жизни.

Чуть было не накаркал! Вчера, в первый день поисков, обнаружили преотличнейшую Льдину, глаз радовала — ну, просто красавица по всем статьям. Произвели посадку, лёд пробурили полутораметровый, окрестности осмотрели и только начали строчить на базу победную реляцию, как сначала слева, потом справа лёд захрустел; кинулись расчехлять моторы — и с двух других сторон пошли трещины. Тут бы газануть, пока они не разошлись, а лыжи примёрзли! И «микрометром» — здоровенной деревянной кувалдой по ним лупили, и тросиком снег под лыжами пропиливали, и всем кагалом за привязанную к хвосту верёвку тянули — самолёт ни с места. До седьмого пота били «микрометром», канавки под лыжами прорыли — целый час самолёт дрожал и трясся, как припадочный, пока не сдвинулся с места. Дал Коля газ, проскочил через трещину, поднял машину в воздух… Взлетели, покружились над треугольником, на котором сидели минуту назад, с рождением друг друга поздравили: разорвало уже треугольник на мелкие геометрические фигуры… «Понял, почему нам за первичные посадки такие деньги платят?» — смеялся Белов. «Плата за страх», — с уважением ответил заметно осунувшийся за тот час Веня Филатов.

Вот тебе и преотличнейшая Льдина, красавица по всем статьям! От таких красавиц и пошла она сединой, Колина шевелюра…

Первичные посадки на лед Белов любил до самозабвения. Скажи ему: «Кончился, Кузьмич, лимит на первичные, нет больше на них денег», — изругал бы на чём свет стоит бухгалтерию, кликнул добровольцев и полетел бесплатно.

— Не тебе за каждую посадку по восемьдесят целковых платить, а с твоей зарплаты удерживать! — посмеивался Крутилин, и вкрадчиво: — Подсказать начальству, Коля, или сразу поставишь бутылочку?

Белов пренебрежительно отмахивался: денег он зарабатывал много, и определяющей роли в его жизни они не играли, а из начальства всерьёз побаивался одних только врачей, которые с каждым годом всё внимательней изучали его организм. Кто знает, сколько ещё осталось сидеть за штурвалом, какие ребята уже отлетались — Черевичный и Мазурук, Перов и Москаленко, Каминский, Козлов и сколько других… Асы, вся полярная авиация на них держалась! Таких уже теперь, нет, извозчиком становится полярный лётчик, а пройдёт ещё несколько лет, придумают какие-нибудь автоматы, и самолёты нужны будут разве что на проводке судов — как поводыри у слепых. «Выдует из Арктики романтику, как медведя голод из берлоги», — кажется, так поёт этот негодяй Филатов, который вчера схватил чужой «Зенит» и засветил бесценную плёнку: трещина пересекает след лыж самолёта и быстро расходится…

Был в них, в этих полётах с их отчаянными посадками,