Земля обетованная - Владислав Реймонт

— Трогай! За город! — повелительно крикнул он, садясь на извозчика.

Из сокровенных тайников души, из темной глуби сознания нахлынули на него воспоминания, перед мысленным взором пронеслись светлые, возвышенно-прекрасные видения прошлого, и он задрожал от волнения. Силился удержать их, насытить ими исстрадавшуюся душу, забыть об убожестве теперешней своей жизни, но напрасно: на экране сознания с молниеносной быстротой замелькали иные картины, иные воспоминания; он вспомнил, как несправедлив был к Анке, сколько причинил ей горя. И сидел подавленный, опустошенный, прикрыв глаза, словно жизнь покинула его, и из последних сил старался подавить рвущийся из сердца вопль отчаяния, побороть внезапно вспыхнувшую при виде Анки неукротимую жажду счастья.

«Так мне и надо! Так и надо!» — думал он и с мстительным наслаждением бередил раны, терзался сознанием того, что сам во всем виноват. В конце концов он справился с собой, но горькая эта победа досталась ему нелегко. Не повидав даже жену и сына и отослав Матеуша, он закрылся у себя в кабинете.

Долго лежал он неподвижно, ни о чем не думая, как бы в полузабытьи, и в его затуманенной голове проносились отрывочные смутные мысли.

— Я загубил свою жизнь! — произнес он вслух и в безотчетном порыве вскочил с дивана; мысль эта — порожденье скрытой работы мозга — пронзила его острой болью, ослепила беспощадно-ярким светом.

Он стал вглядываться в темноту и, словно внезапно прозрев, увидел все новыми глазами.

«Почему?» — растравляя душу, спрашивал он себя и, открыв окно, погрузился в размышления.

До него доносились слабые отголоски шума — город затихал, погружаясь в сон, навеваемый волшебной весенней ночью. Зеленоватый сумрак, пронизанный мерцающим светом звезд, окутал его, как покрывалом.

Из окна кабинета виднелось безбрежное море тьмы, из которой редкими светлыми островками выступали работающие фабрики, и ветер доносил их глухой гул, подобный далекому шуму леса.

«Почему?» — задавался он снова вопросом, готовясь дать отпор воспоминаниям, которые, разворачиваясь как свиток, воскрешали перед ним всю его жизнь вплоть до мельчайших — забытых, а сейчас оживших в памяти — подробностей. Он гнал их от себя, противился, но в конце концов покорился и стал прислушиваться к себе, с болезненным жадным любопытством присматриваться к своей жизни, к сорока прожитым годам, которые, как нить, разматывало перед ним веретено времени.

Город спал со своими фабриками, которые, как полипы, присосались к земле, а над ними тысячи электрических солнц, вперя в темноту голубоватые очи, огнеголовой журавлиной стаей зорко стерегли спящего Молоха.

«Какой есть, такой есть, значит, другим быть не мог!» — вызывающе, высокомерно произнес он, но не смог заглушить голоса проснувшейся совести, и попранные идеалы, поруганная вера, загубленная эгоизмом жизнь стоном отозвались в душе, укоряя его в том, что он жил только для себя, тешил свое тщеславие, непомерную гордыню и все принес в жертву богатству.

— Да, я эгоист… Да, я пожертвовал всем ради карьеры… — повторял он, как бы нанося этими словами самому себе пощечины, и волна горечи, стыда и унижения захлестнула сердце.

Всем пожертвовал, а что получил взамен? Деньги — этот презренный металл? Но они не заменили ему друзей, не принесли ни счастья, ни удовлетворения, ни душевного покоя, зато лишили всего — даже желания жить.

«Человек не должен жить только для себя, иначе это неминуемо обернется для него несчастьем». Эту прописную истину он только сейчас осознал по-настоящему, понял ее глубинный смысл.

«Вот почему я проиграл свою жизнь», — подумал он и, вспомнив Анку, написал ей пространное письмо, прося дать совет, как устроить приют для детей рабочих.

И снова его одолели мысли, но теперь они были о другом — о поисках выхода из теперешнего положения, о цели на будущее, о долгих годах, страшивших его пустотой и скукой.

Медленно текли часы, город спал тревожным, горячечным сном; в окутавшем его, расцвеченном огнями ночном тумане порой пробегал какой-то трепет, раздавался горестный, протяжный стон, словно стонали измученные люди, усталые станки, обреченные на гибель деревья. Порой из темной глуби пустынных улиц вырвется крик, мгновенье звенит в воздухе и расплывается в тишине. То вдруг сверкнет таинственный свет, послышатся хохот, рыдания, вопли — целая гамма загадочных звуков, — то ли предвещая грядущее, то ли напоминая о прошедшем, а может, это мара, сон, привидевшийся уснувшим домам, повитым тьмой деревьям, истерзанной земле.

А по временам воцарялась пугающе-глубокая тишина, и казалось, можно различить, как бьется пульс у этого гиганта, который припал к земле и спал, как младенец на материнской груди.

И лишь в полях, за городом, далеко за пределами «земли обетованной» не стихала жизнь: таинственную ночную тишь будили приглушенные голоса, поскрипывание колес, шум, отголоски смеха, плача, проклятий.

По раскисшим весенним дорогам, по вьющимся среди полей тропкам, среди лесов, напоенных ароматом молодых березовых листочков, оставляя позади непроходимые болота, заброшенные деревни, утопающие в садах, со всех концов стекалось сюда, в «землю обетованную», великое множество людей — пешком, на скрипучих телегах, в мчащихся с бешеной скоростью поездах. И из тысячи грудей вырывались вздохи, тысячи лихорадочно горящих взоров с надеждой устремлялись во тьму, силясь разглядеть желанные очертания этой благодатной земли.

С далеких равнин и гор, из глухих деревень, из столиц и маленьких городишек, из-под соломенных стрех, из роскошных дворцов нескончаемой вереницей тянулись сюда люди всех званий и состояний. Кровью своей удобряли они «землю обетованную», отдавая ей силы, молодость, здоровье, принося в жертву свободу, надежды, мечты, веру, ум и труд.

Пустели деревни, исчезали леса, оскудевала земля, пересыхали реки, на свет появлялись младенцы, и все ради насыщения этого Молоха, который перемалывал своими могучими челюстями людей и творенья их рук. Ему подвластны были земля и небо, и, одаривая жалкую горстку несметными богатствами, он тысячи обрекал на голод и непосильный труд.

В задумчивости ходил Кароль по кабинету, подолгу пристально вглядываясь в ночной город, в светлую полоску неба на востоке. В зеленоватом сумраке медленно разливалась заря, под крышей оранжереи защебетали ласточки, свежий утренний ветерок слегка покачивал деревья. Светало, и из-под пелены тумана, отливая матовым блеском, проступали крыши ближайших домов, развалины фабрики старого Баума. Остатки стен зияли пустыми глазницами окон, разрушенные трубы вырастали, точно из земли, и чернели зловещим, изувеченным скелетом.

Боровецкий успокоился: он уже знал, какой выберет путь в жизни, к какой устремится цели. Он порвал со своим прошлым, отрекся от себя и ощутил себя другим человеком — печальным, но сильным и готовым к борьбе.

За одну ночь он постарел, глубокая морщина прорезала его лоб, на бледном лице застыло, словно высеченное скульптором, выражение твердой решимости — результат трудной борьбы с самим собой.

— Да, свое счастье я упустил!.. Но надо сделать счастливыми других, — в раздумье прошептал он и бесстрастным, мужественным взглядом, в котором отразилось это неотвратимое решение, объял спящий город и необозримые просторы, постепенно выступавшие из мрака ночи.

Уарвилль-Париж 1897–1898 гг.

Сын земли

Среди памятных мест литературной Варшавы есть одно необычное — скромная доска на доме 41 по улице Краковское Предместье, где в прежние времена находился цех варшавских портных. На доске надпись: «Владислав Станислав Реймонт, мастер портняжных дел, лауреат Нобелевской премии».

Все так и есть: писатель, Нобелевский лауреат, закончил лишь три класса воскресной ремесленной школы.

Как состоялось это восхождение?

Владислав Станислав Реймонт (1867–1925) родился в деревне Кобеле Вельке Петрковской губернии. Его отец был сельским органистом, мать происходила из обедневшей шляхетской семьи. Детство писателя прошло в городке Тушин, неподалеку от Лодзи. В многодетной семье Реймонт считался ребенком незадавшимся. Отец мечтал направить сына по своим стопам, однако мальчик усердия к музыке, да и вообще к учебе, не проявлял. Отчаявшись, родители отдали его обучаться ремеслу в Варшаву, под крыло старшей сестры.

Но и здесь Реймонт себя ничем не проявил. Спустя десятилетия опекавший его мастер сказал: «Как портной, он Нобелевской премии не получил бы».

Проложенная родными колея оказалась юноше не по нраву. Он предпочитал сам принимать решения, хотел сам строить свою жизнь.

Реймонта тянуло в большой мир. Увлекшись театром, он бросился в омут бродячей комедиантской жизни. Играл на провинциальной сцене второстепенные роли — без особого успеха. После случавшихся неудач блудный сын возвращался под родительский кров. Отец, используя свои связи, устроил его на престижную по тем временам службу на железной дороге. Но Реймонт не выдержал однообразной, размеренной, «механической», по его словам, жизни, когда и в дневнике-то «нечего записать, кроме даты». Досаждала нужда, еще больше досаждала унылая будничность существования. Жажда нового, неизведанного раз за разом гонит его с насиженного места. Он отправляется в длительное путешествие с заезжим спиритом (у Реймонта обнаруживаются оккультные способности). Потом намеревается поступить в духовную семинарию, уйти в монастырь и — снова возвращается на железную дорогу. Позднее сам Реймонт говорил, что до определенного момента его жизнь шла зигзагами.