Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

И только этим неизвестным науке законом человеческого притяжения я могла бы объяснить то, что произошло дальше. Марк неожиданно замедлил шаг, а потом остановился, будто прислушиваясь к окружающим звукам. Все еще не оборачиваясь, он рассеянно провел рукой по карману брюк, в котором, очевидно, находился мобильный — и ликование охватило меня: он чувствовал! Он что-то слышал!

Теперь, главное, чтобы он поддался этому колебанию-искушению, отключив хотя бы ненадолго свою вечную прагматичность. Чтобы не отмахнулся от неясного предчувствия, прихлопнув его, будто комара, холодным рассудком.

До зеленого сигнала светофора оставалось каких-нибудь пять секунд, машины начали замедлять движение, готовясь к остановке на желтый, а я по прежнему продолжала стоять без движения, прожигая взглядом его спину и дрожа от предчувствия, что вот, сейчас, прямо сейчас он посмотрит назад и наши глаза встретятся.

Так оно и вышло. Упрямо тряхнув головой, Марк, тем не менее, не стал двигаться дальше, а медленно, будто против своей воли, обернулся. Я снова видела его лицо — такое изменившееся, повзрослевшее. И, тем не менее, это было лицо Марка. Моего Марка.

Он искал глазами — еще не понимая, кого именно, но вскоре от этой растерянности не осталось и следа. Внимательный, острый взгляд быстро скользнул по стайке прохожих, дружно приготовившихся переходить дорогу, ненадолго переместился в сторону, на витрины универмага, и тут же стремительно метнулся назад.

Марк понял, чей беззвучный призыв только что остановил его.

Наши взгляды схлестнулись, будто две острые сабли, звеня и выбивая из воздуха яркие искры. Замерев в невыразимо прекрасном мгновении, которое закончилось для остального мира, но не для нас, мы просто стояли и смотрели друг на друга. Люди, вместе с которыми я так нетерпеливо топталась на кромке проезжей части, давно перешли дорогу, зеленый сигнал светофора опять сменился на красный, а ни я, ни Марк, так и не сдвинулись с места.

Наконец, оцепенение спало, разбитое движением нового потока пешеходов, в спешке задевавших меня локтями, плечами и словно подталкивавших вперед, к тому, кого я преследовала, ведомая только своей интуицией и той самой нитью, которая так явственно натянулась сегодня между нами.

Теперь из проводника по лабиринту дорог, она превратилась в сжимающуюся пружину и тянула меня навстречу Марку. Расстояние между нами стремительно сокращалось: я не бежала, а летела к нему, словно с силой брошенное копье, с одной только целью — намертво врезаться в его сердце, так сильно, чтобы любая попытка снова выдернуть меня оттуда причиняла лишь боль — невозможную, невыносимую, смертельную.

Метры между нами неуклонно таяли, превращаясь в сантиметры, и, наконец, даже их стер единодушный порыв, бросивший нас навстречу друг другу. Мы сошлись, будто две точно подогнанные детали, чувствуя, как разряд ослепляющего притяжения сотрясает наши тела, до судорог, до боли, сквозь которую мы цеплялись за ускользающую реальность побелевшими от напряжения пальцами.

С каждой новой секундой я чувствовала, как тает сила пяти лет, проведенных порознь, как осыпаются лепестки событий и перемен, наслоившихся на нас за время разлуки. Весь этот период был всего лишь тонкой пленкой на карте жизни, которую легко и без особых усилий сорвала невидимая рука — и вернула реальности ее настоящие яркие краски.

Еще теснее прижимаясь щекой к щеке Марка, я начала сомневаться — а не приснилась ли мне вообще жизнь без него? Возможно, из-за неизвестного каприза судьбы мы просто застыли в точке нашего расставания у дома Виктора Игоревича? Ведь сейчас, все так же, как и тогда: мы держим друг друга, не в силах оторваться, чувствуем биение наших сердец и жар, исходящий от наших тел. Тот момент — он никогда не заканчивался, а все события, произошедшие после — всего лишь сон, иллюзия. Сделав усилие над собой, я немного отстранилась, чтобы увидеть глаза Марка, найти в них отражение собственной догадки — и так же, как тогда, поняла, насколько заблуждаюсь в наивной уверенности, что все можно оставить неизменным.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Нет, его глаза остались прежними: черные, пронзительные, они смотрели на меня, прожигая насквозь. Но между густых бровей залегла незнакомая морщинка, след постоянной привычки хмуриться и смотреть исподлобья. В чертах лица проступило еще больше от горделиво-надменной матери, само его выражение стало гораздо жестче, несмотря на то, что сейчас на полуоткрытых губах Марка играла удивленная улыбка.

События, оставившие эти следы, произошли без меня. Равно как и я не осталась прежней, внезапно вспоминая о своем пристрастии к длинным рукавам и тонким сигаретам, осознала я. Ничто не проходит бесследно и эта долгая разлука была реальной, как и непростые жизненные уроки, пройденные каждым из нас по отдельности.

И все это — из-за крайней принципиальности, из-за его ревности ко всему миру и даже к творчеству, которое было основой меня самой. Глядя сейчас в повзрослевшее лицо Марка, я вновь отчетливо услышала голос из прошлого, беспощадный в своей категоричности: "Это будет последнее — между нами. Я больше не хочу ни видеть, ни слышать тебя. Живи своей жизнью, которую ты так хотела. Я все сказал".

Внезапно мне стало тесно, душно в его крепких объятиях, я завозилась, начала вырываться, пока он не разжал руки, еще больше теряясь в понимании происходящего.

— Ты бросил меня, — почувствовав, наконец, свободу и делая резкий шаг назад, произнесла я фразу, разбившую долгое молчание между нами. Молчание длиной в пять лет.

Марк, продолжая недоверчиво смотреть на меня, склонился ниже, будто пытаясь лучше расслышать, о чем я говорю. Выражение его глаз стало таким по-мальчишески растерянным, что в другой ситуации меня бы это позабавило. Уж очень редко Марк Казарин позволял себе быть мальчишкой, тем более, растерянным.

— Ты. Бросил. Меня. Отказался. Насовсем. Сам отказался! — повторила я, чувствуя, как ярость поднимается во мне, захлестывая с головой. Ярость за его прошлое решение, за сегодняшнее непонимание ситуации, за все эти годы по отдельности.

Марк озадаченно заморгал, пытаясь понять причину такого резкого перехода от нежности к гневу. Получалось это у него из рук вон плохо, быть гибким он никогда не умел.

Поколебавшись еще пару секунд, он, видимо, решил не обращать внимания на обвинительные нотки в моем голосе, и снова попытался привлечь к себе. Подобное легкомыслие разозлило меня еще больше. Я зашипела, словно разъяренная кошка, отпрыгивая от него.

— Ты бросил меня, а теперь появился! — теряя контроль над собой, закричала я, впадая в настоящее бешенство. — Именно сегодня… чтоб тебя! — и тут, видимо, для торжества реальности, а не образа влюбленной девочки из прошлого, я совершила то, чего прежняя Алеша сделать никак не могла.

Отступив еще на шаг, я изо всей силы, наотмашь, не раскрытой ладонью, а гневно сжатым кулаком, ударила Марка по лицу. От злости удар поучился очень сильным, хотя и не по-боксерски точным. Прыгая на месте от боли отдачи, которая выстрелила в локоть, я, тем не менее, решимости не теряла — и тут же, пользуясь тем, что Марк и не думал защищаться, врезала ему левой, но более привычно, по-женски, наградив звонкой пощечиной.

Марк все так же, не произнося ни слова, удивленно смотрел на меня, держась одной рукой за пылающую щеку, а другой утирая капли крови с рассеченной мои неуклюжим ударом губы. От негодования, сжигавшего меня буквально секунду назад, не осталось и следа. Охнув, я бросилась искать в кармане платья салфетку или платочек, которых, конечно же, там не оказалось — у меня никогда не было под рукой ни салфеток, ни платочков. Поэтому, наплевав на все нормы гигиены, я налетела на Марка, пытаясь голыми руками утереть следы собственных побоев:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Марк! Прости-прости-прости меня! Я не хотела! Нет, хотела, конечно же, но не так! Что же… что я наделала! А хочешь, тоже ударь меня? Тебе можно! Тебе ведь всё-всё можно! — мне внезапно стало страшно, что Марк отшатнется от меня, такой непривычно другой и агрессивной, не примет и уйдет.