Адольф Гитлер (Том 2) - Иоахим Фест

Необычная неуверенность Гитлера, которая все ещё ощущается даже в таких пассажах, отражала не в последнюю очередь кое-что от глубокого ужаса общественности, вызванного событиями 30 июня. Казалось, что она инстинктивно уловила, что с этого дня началась новая фаза и что ей предстоят сомнительные авантюры, опасности и тревоги. До сих пор заблуждения относительно природы режима были вполне понятны; разнообразные иллюзии, исходившие из того, что беззаконие и террор представляли собой лишь неизбежные и ограниченные временем сопутствовавшие обстоятельства революции, которая в целом была однозначно нацелена на установление порядка, могли опираться на многочисленные причины. И только теперь было развеяно право на политическую ошибку: убийство как средство государственной политики разрушало возможность безоглядной веры, тем более что и Гитлер в своей речи не делал секрета из своих злодейств и заявил о своей претензии на роль «верховного судьи», беспрепятственно распоряжающегося жизнью и смертью. С этого момента не существовало ни правовых, ни моральных механизмов защиты от радикализирующейся воли Гитлера и режима. Явным подтверждением этих тенденций стало то, что все сообщники от Гиммлера и Зеппа Дитриха до эсэсовских палачей низшего звена получили вознаграждения или поощрения, а 4 июля были награждены в Берлине на специальной церемонии «почётным кинжалом»[572]. Констатация непосредственной взаимосвязи между убийствами 30 июня и более поздней практикой массовых убийств в лагерях на Востоке не надуманная искусственная схема — Гиммлер сам в своей знаменитой речи в Позене 4 октября 1943 года связал эти два процесса и тем самым подтвердил «преемственность преступления», которое не допускает никаких различий между конструктивной, определявшейся идеалистической страстью начальной фазой национал-социалистического господства и более поздним периодом саморазрушительного вырождения[573].

Распространённое среди общественности чувство обеспокоенности сменилось, правда, уже скоро известным облегчением в связи с тем, что революционным проискам СА, которые вновь оживили столько опасений перед беспорядками, произволом и властью черни, в конце концов все же был положен конец. Хотя в стране отнюдь не царило «небывалое восхищение», которое пыталась изобразить пропаганда режима, и часто звучащий упрёк Гитлера в адрес буржуазии, что она одержима своим правовым государством и всегда поднимает громкий вой, «когда государство обезвреживает явного вредителя, например, убивает его», становится понятным в контексте отсутствия восторга от его беззастенчивых действий[574]. Однако общественность истолковала два дня убийств в духе своей традиционной антиреволюционной аффектации как преодоление «переходного возраста» движения и триумф умеренных, осознающих важность порядка сил, сгруппированных вокруг Гитлера, над хаотической энергией национал-социализма. Это представление подкрепляло то обстоятельство, что среди ликвидированных были не в последнюю очередь широко известные убийцы и головорезы; акция против Рема как раз моделировала трюк Гитлера, заключавшийся в том, чтобы наносить каждый раз удар, раздваивая сознание, так что возмущённые свершившимся вроде бы имели основание ещё и благодарить его: он любил совершать свои преступления, выступая в роли спасителя. В том же успокоительном направлении действовала и телеграмма, в которой опять введённый в заблуждение рейхспрезидент выразил свою «глубокую признательность»: «Вы, — писал он Гитлеру, — спасли немецкий народ от серьёзной опасности». Гинденбург был также автором той оправдательной формулы, которая бросала на решение Гитлера, продиктованное тактикой борьбы за власть, свет грандиозной мифологической значимости: «Тот, кто хочет делать историю, должен уметь и проливать кровь»[575].

Ещё более важной для вытеснения сомнения и тяжёлых предчувствий была, может быть, реакция рейхсвера. Чувствуя себя главным победителем этих дней, он, не скрываясь, выражал своё удовлетворение устранением «коричневого дерьма»[576]. 1 июля, когда убийства ещё продолжались с прежним размахом, берлинская комендантская рота, под звуки особо любимого Гитлером «Баденвайлеровского марша», специально промаршировала парадным шагом по Вильгельмштрассе, мимо имперской канцелярии, и именно Бломберг поздравил Гитлера двумя днями позднее от имени кабинета с успешным завершением очистительной акции. В отличие от прежних лет, когда Гитлер часто упивался своими успехами и тем самым ставил их под угрозу, на этот раз он прямо-таки укрепил рейхсвер в его ощущении триумфа. В речи перед рейхстагом он со всей решимостью не только подтвердил его статус единственного носителя оружия в государстве, но даже объявил, что сохранит «армию как неполитический инструмент»: он не может требовать от офицеров и. солдат, «чтобы они каждый в отдельности определили свою позицию по отношению к нашему движению».

Такой необычной, больше никогда не повторяющейся уступкой Гитлер отблагодарил руководство армии за то, что оно в истёкшие критические часы, когда его судьба была в их руках, осталось лояльным. Вновь, теперь уже в последний раз, все висело на волоске, когда эсэсовцы убили генерала фон Шляйхера, его жену и генерала фон Бредова. Если бы рейхсвер стал бы настаивать на судебном расследовании, то теория «заговора» рухнула бы как карточный домик и тем самым удар по консерваторам был бы разоблачён как убийства, обусловленные тактическими соображениями укрепления власти, чем он и был в действительности; целое буржуазное правое крыло не было бы навсегда парализовано, а, возможно, вышло бы из испытаний с окрепшим самосознанием, и сколь бы незначительными ни были они для хода событий в целом, в истории были бы акты самоутверждения и моральной верности; во всяком случае, не произошло бы того, что Геринг без возражений смог завершить заседание рейхстага 13 июля заявлением, что весь немецкий народ «каждый мужчина и каждая женщина» соединяются в одном единственном возгласе: «Все мы всегда одобряем то, что делает наш фюрер»[577].

Ибо Гитлер уловил своим чутьём соотношение сил: если рейхсвер позволил безнаказанно убивать своих людей, то он добился прорыва к неограниченному господству, институт, который молча снёс такие удары, никогда больше не сможет эффективно противодействовать ему, хотя руководство армии ещё ликовало, а Райхенау самодовольно считал, что было совсем не легко представить дело чисто партийным конфликтом[578]. Но тактическая концепция Гитлера как раз в том и состояла, чтобы не вовлекать так сильно рейхсвер в устранение Рема, чтобы не быть ему обязанным, но вместе с тем втянуть его в такой степени, чтобы он должен был поддаться коррупции. Играющие в политику дилетанты в мундирах, честь которых по незабываемому высказыванию Бломберга отныне была в «изворотливости», заключили с Гитлером «неравный союз»; и справедливо отмечалось[579], что ими руководила не «Немезида власти», как утверждал английский историк Джон У. Уилер-Беннетт, а политическая бездарность и неполитическое высокомерие. Если общественному порядку, как позже утверждал фон Бломберг, действительно угрожали бунтовщики и заговорщики, то долгом рейхсвера, было, наверное, вмешаться; если это было не так, то он должен был пресечь продолжавшиеся несколько дней убийства. Вместо этого он оставался в бездеятельном ожидании, выдавал оружие и в конце поздравлял себя с проницательностью, которая позволила сохранить руки чистыми и всё же оказаться в победителях, не подозревая, сколь недолговечной может быть эта победа.