Михаил Задорнов - Михаил Николаевич Задорнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сами евреи собственным безверием привели себя к своему еврейскому счастью. Поверили бы Моисею, Господь бы их сразу привел в Швейцарию. Недаром теперь есть гипотеза: настолько Всевышний за их вечное роптание на них рассердился, что сорок лет водил по пустыне, потому что искал место, где нет нефти!
Вот такие великие события разыгрались на той горе. И начало человечество свое восхождение к заповедям. Как по той горе, медленно, в темноте, с препятствиями, с валунами на пути, с пропастями по краям, но… с фонариками!
МИРОВАЯ ДУША
Последние километры в темноте, на крутом подъеме, пришлось карабкаться самому, без верблюда. Перепрыгивать с камня на камень. Хотелось бросить все, развернуться — и туда, вниз, обратно, к комфортабельному верблюду, который покорно ждал возвращения перед последней финишной кривой.
Болели суставы, ныли мышцы, жаловался на свою участь мозг, просился обратно в постель. Так рано утром в автобусе студент по дороге на лекции представляет себе, какую бы позу он сейчас выбрал в постели, каким бы эмбриончиком сложился под одеялом, и щечки, как хомячок, положил на лапки, если б не институт.
Но невозможно было даже остановиться, чтобы пофантазировать или передохнуть. Дышали в спину, как в метро. Подталкивали сопением. Сзади, как на демонстрации, чувствовались колонны людей. На обочину нельзя было сойти, потому что обочины не было. Были горы и пропасть. Прямо за мной карабкался в поднебесье старый японец лет шестидесяти-восьмидесяти. Трудно по японцам определить, сколько им лет. Одно я мог сказать точно — он был хромой и с палкой. Но хромал так ловко и быстро, что мне стыдно было ему уступать дорогу. На час с лишним он стал моей совестью! Он буквально гнал меня своей палкой и еще, — что было совсем противно, — успевал по дороге фотографироваться. «Где он научился так хромать по горам? — думал я. — Может, тренировался по утрам на своей Фудзияме». Он заставлял меня переводить дыхание прямо на ходу и, чтобы выдержать этот темп, напевать про себя песню Высоцкого: «И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь!»
Уже несколько раз мне казалось, что мы на вершине. Но за очередной скалой начинался очередной подъем.
Неожиданно вместе с японцем-погонялой мы буквально вынырнули почти с отвесной тропы на самую макушку горы. Наверное, такое же ощущение было у Садко, когда он поднялся на поверхность с морского дна. Небо было очень близко. Звезды висели на созвездиях-ветках, как спелые яблоки.
От фонариков и звезд вершина казалась освещенной. Правда, скуповато. А от количества людей в полутемноте напоминала дискотеку, в которой вот-вот заиграет музыка.
Жизнь кипела. Значит — арабы торговали! Они даже здесь открыли свои лавки. Не лень им было из-за своей копеечной прибыли забраться в такую высь. Собранные где-то из досок, где-то из фанерных ящиков их арабские лавки напоминали будки наших пенсионеров на садово-огородных участках. Чайные и закусочные больше походили на спортивные раздевалки, в которых пахло потом, снятыми башмаками и перетренировавшимися спортсменами.
Но все это было такой мелочью по сравнению с тем счастьем, которое испытывал каждый взошедший. Успел! Добрался! Значит, все-таки услышу, что шепнет мне Господь! Если б я поглядел на себя в зеркало, я бы сказал, что у меня было выражение лица бухгалтера, у которого сошелся годовой отчет. Чертовски здорово казалось сидеть на фанерном ящике, попивать чаек среди мировой туристической толпы в скупом свете арабской лампады волшебника Алладина. Арабы и те казались после такого испытания удивительно симпатичными. Непонятно было, почему евреи не могут с ними договориться. Сели бы вот так вместе на фанерный ящик, попили чайку. Но для этого надо было сначала совершить восхождение.
Только я об этом подумал, как действительно увидел еврея, не нашего, настоящего, израильского: черного. Он мирно что-то обсуждал с арабским лавочником. Какие-то сорта чаев. Я не понял какие, потому что они говорили на понятном только им израильско-арабском английском.
Француз и американец устроились рядышком, на бревне! Американец был очень большой, бочкотелый и общительный. Всех спрашивал, бывали они в Америке или нет? Как им Америка — о’кей или не о’кей? Итальянцы руками ему показывали, какой большой о’кей Америка. Японцы хихикали и фотографировались группой на фоне этого американца. В тридцатых годах были такие фотографии: группа летчиков на фоне дирижабля.
Даже француз и тот сказал, что Америка — о’кей. Американец спросил, а как француз прибыл в Америку? Француз ответил: «На самолете».
— А почему не на машине? — переспросил «дирижабль».
— Вообще-то, океан между нами, — ухмыльнулся француз.
— Но вы же прорыли какой-то туннель, разве это неправда? — переспросил американец.
— Это туннель через Ла-Манш, — смутился француз.
Американец задумался. Видимо, пытался вспомнить, что означает слово «Ла-Манш». Тут его еще больше удручила белорусская семья, которая подсела на соседний с бревном ящик. Он, она и мальчик лет двенадцати, который вообще не мог понять, зачем его сюда в ночи затащили. Грехов вроде нет — две мухи убил за свою жизнь. Глаза у него были сонные, удивленно-выпученные, напоминали два перекачанных анаболиками фрукта!
— А вы откуда? — спросил американец, явно жалея ребенка.
— Белараша! — на чистом университетском английском ответила мама.
Американец очень напрягся от загадочного слова. Он и РАША-то не знал толком где… Где-то между Францией и Монголией!
— What is that? — спросил он, — Белараша?
Тут уж обиделся глава семьи:
— Скажи ему, — попросил он свою жену, — ученые недавно вычислили, что Белараша — это самый центр Европы!
Она перевела.
Трудная ночь выдалась у бедного американца. На этот раз он молчал долго. Потом хихикнул и сказал:
— Это шутка, я понял. Думаете, я не знаю, что центра не может быть, потому что Земля круглая!
Даже при всей моей иронии к американцам этот сильно выросший лилипут после восхождения здесь, на горе, казался мне симпатичным. Разве он виноват, что у них в Америке такое образование? Зато он пытается в чем-то разобраться. Шел на эту гору, к чему-то стремился. Все-таки Америка не безнадежна, пока у нее есть такие наивные и чудные «дирижабли».
И арабы небезнадежны: араб-лавочник переключился с еврея на группу немцев. Шутил с ними. Они дружно смеялись. Правда, из последних сил, не гогоча, как обычно: не как немцы, а как эстонцы.
Я заметил, что немцев и финнов могут рассмешить даже самые незамысловатые шутки турков и арабов. Например, на пляже
