Осужден пожизненно - Маркус Кларк

– Ради бога, капитан Фрер, убейте меня сразу! – взмолился он.

– Не бойся, – ответил тот, наслаждаясь плодами своего могущества. – Мы сломили тебя, это все, чего я хотел. Троук, отведи его в лазарет.

В лазарете арестанта посетил Норт.

– Я пришел бы к вам раньше, но был очень болен, – сказал священник.

Вид у него действительно был нездоровый. Судя по коротко остриженным волосам и сбритой бороде, он только что перенес лихорадку. Доуз понял, что этот исхудалый, изможденный человек перенес страдания, едва ли не равные его собственным.

На следующий день к нему опять зашел Фрер; похвалив Руфуса за его мужество, он предложил ему должность констебля, но тот лишь повернулся к своему мучителю изрубцованной спиной и не проронил ни слова.

– Боюсь, что вы восстановили коменданта против себя, – сказал ему Норт на другой день. – Почему бы вам не согласиться?

Доуз бросил на него взгляд, полный холодного презрения и бешенства.

– Стать доносчиком и предать своих товарищей? Я не из таких.

Священник заговорил с ним о надежде, о свободе о раскаянии и об искуплении. Арестант лишь посмеивался. – А кто же будет моим искупителем? – спросил он. Простому человеку его мысли показались бы кощунством. – Чтобы спасти такого, как я, Христос должен был бы умереть вторично.

Норт напомнил ему о бессмертии.

– Есть другая жизнь, – сказал он. – Не упускайте возможности обрести счастье за гробом. Там вас ожидает будущее, ради которого стоит жить.

– Надеюсь, что там ничего нет, – ответила жертва Системы. – Я хочу покоя, и только покоя, чтобы меня никогда больше не тревожили.

Хотя дух упрямца был уже сломлен, у него все же хватило решимости отказаться от настойчивых предложений Фрера.

– На это я никогда не клюну, – сказал он Норту, – даже если меня четвертуют.

Норт слезно молил упрямца пощадить истерзанное тело, но тщетно. Мятущейся душой своей он нащупал ключ к разгадке этого человека. «В нем погибла благородная натура, – сказал он себе. – Какую же тайну скрывает его прошлое?»

А Доуз, со своей стороны, видя, как непохож этот священник на других проповедников в черных сутанах, – как он одновременно пылок и мрачен, строг и деликатен, – стал размышлять, почему у него такие впалые щеки, почему он так беспокоен и почему таким пламенем горят его глаза. Какое же горе терзает его, внушая эти страстные молитвы, эти пламенные и дерзновенные обращения к небесам, которые ежедневно возносились над его жестким ложем?

Так между ними – священником и грешником – возникли узы обоюдной симпатии.

Эти узы стали настолько тесными, что однажды заставили в лад забиться их сердца. У капеллана в петлице был цветок. Доуз воззрился на него жадным взором, и когда капеллан уходил, арестант попросил его:

– Мистер Норт, сделайте милость, подарите мне эту розу.

Норт остановился в замешательстве и не без внутренней борьбы осторожно вынул цветок из петлицы и вложил его в загорелую, исполосованную шрамами руку арестанта. И в следующее же мгновение Доуз, забыв, что он не один, прижал цветок к губам. Норт внезапно обернулся, и глаза их встретились. Доуз вспыхнул, а Норт побледнел, как смерть. Никто не проронил ни слова, но обоих еще сильнее потянуло друг к другу, так как оба они поцеловали розу, сорванную рукой Сильвии.

Глава 64

ИЗ ДНЕВНИКА ПРЕПОДОБНОГО ДЖЕЙМСА НОРТА

21 октября.

Я продержусь еще месяцев шесть, если буду соблюдать умеренность, так как мой последний запой длился дольше обычного. Думаю, что со мной вскоре случится припадок, который окончательно меня доконает. И я не буду об этом сожалеть.

Не знаю, возможно, этот «бесенок» – как я начинаю его ненавидеть! – обвинит меня в том, что я пытаюсь оправдать себя, считая свое безумие болезнью. Я верю, что это болезнь. Я не могу не предаваться пороку, как не может сумасшедший не вопить и не бредить. Наверное, все было бы иначе, если бы я жил в благополучии, был бы счастлив в браке, окружен детьми и семья старалась бы отвлечь меня от моего порока. Но раз уж я такой, какой есть, – одинокий, угрюмый затворник, лишенный любви, снедаемый скукой и терзаемый подавленными желаниями, – я исступленно предаюсь самобичеванию. Когда я думаю о счастливцах, имеющих красивых жен, ласковых детей, о людях, которые любят и сами любимы, как, например, Фрер, во мне просыпается дикий зверь, чудовище, бушующие страсти которого не могут быть утолены, их можно лишь потопить в одуряющих парах бренди.

Потрясенный и кающийся, я даю клятву начать новую жизнь, отказаться от спиртного и пить только воду. И в самом деле, вид и запах бренди вызывают у меня отвращение. В течение нескольких недель я чувствую себя хорошо, но потом мною овладевает беспокойство, я становлюсь раздражительным и мрачным. Я прибегаю к курению, и оно меня успокаивает. Но я не могу соблюдать меру. Понемногу я увеличиваю дозу табака. Пять трубок в день превращаются в шесть или семь. Потом их уже становится десять и двенадцать, тогда я снижаю их количество до трех-четырех, после чего моя доза опять подскакивает до одиннадцати; затем я перестаю их считать. Неумеренное курение возбуждает мозг. Я чувствую себя свежим, бодрым, веселым. По утрам я просыпаюсь с пересохшим языком и употребляю напитки, чтобы в буквальном смысле «промочить горло». Я умеренно пью вино или пиво, и все идет хорошо. Мое тело вновь обретает подвижность, рассудок – спокойствие, руки остывают. Я обретаю силу воли. Я становлюсь уверенным, спокойным и полным надежд. Это настроение сменяется страшной меланхолией. На долгие часы я погружаюсь в тупое отчаяние. Земля, воздух, море – все становится пустым и бесцветным, жизнь – тяжким бременем. Меня клонит ко сну, а во сне я стремлюсь проснуться, потому что в темноте меня посещают жуткие видения. Ночью я кричу: «О господи, скорее бы наступило утро!» А утром молюсь: «О боже, когда же настанет вечер?» Я ненавижу себя и все, что меня окружает. Я туп, бесстрастен и придавлен тяжестью, подобной бремени Саула. Я хорошо знаю, что может вернуть меня к жизни, к спокойствию – поднять меня на ноги с тем, чтобы потом отбросить назад в еще более страшный приступ отчаяния. Я пью. Один стакан – моя кровь играет, сердце бьется сильнее, руки перестают дрожать. Еще три стакана – и я поднимаюсь с надеждой в душе, злой дух покидает меня. Я продолжаю пить – в моем мозгу проносятся приятные картины, расцветают вокруг поля, море сверкает сапфировым блеском, небо приветливо улыбается. Великий боже! Кто может противиться такому соблазну?

С большим усилием я подавляю желание напиться, стараясь сосредоточить мысли на своих обязанностях, на книгах, на несчастных арестантах. Это мне удается, но ненадолго; кровь, разгоряченная вином, которое для меня жизнь и отрава, начинает закипать в жилах. Я снова пью и снова мечтаю. Я чувствую, как зверь оживает во мне. Днем мои мысли блуждают, вызывая ужасные образы. Знакомые предметы наталкивают меня на гнусные воспоминания. Вокруг разыгрываются непристойные и грязные сцены. Все мое существо точно меняется. Днем я чувствую себя волком в овечьей шкуре, одержимым дьяволом, готовым в любую минуту вырваться наружу и разорвать меня на куски. Ночью я становлюсь сатиром. Испытывая эти муки, я одновременно ненавижу и боюсь самого себя. Передо мной всегда одно прекрасное лицо, оно со мной в моих жарких снах, словно сияние луны в душную полночь при тропическом шторме. Я не могу ручаться за себя в присутствии тех, кого люблю и уважаю, так как боюсь, что мои сумбурные мысли найдут выражение в еще более сумбурных словах. Я теряю человеческий образ. Я становлюсь животным. Из этой бездны есть только один выход. Падение. Я должен напоить чудовище, которое я пробудил, и чтобы оно пило до тех пор, пока не заснет. Я пью и погружаюсь в забвение. Во время этих приступов для меня не существует ничего, кроме бренди. Я запираюсь и в одиночестве огромными глотками вливаю в себя спиртное. Оно бросается мне в голову, и я снова человек! И, обретя человечность, а валюсь, как сноп, – мертвецки пьяный.