Инстинкт и социальное поведение - Абрам Фет

Сравнение с крысами принадлежит Лоренцу. Десятая глава его книги ”Das sogenannte Böse” («Так называемое зло») завершается цитатой из «Фауста», иллюстрирующей достижения Третьего Рейха:

Das Unglück macht ihn zahm und mild,

Er sieht in der geschwollnen Ratte (!)

Sein ganz natürlich Ebenbild.

[Несчастье делает его смирным и мягким, Он видит в распухшей крысе (!) Свой очень похожий портрет.

Восклицательный знак во второй строке добавлен Лоренцем, не по-зволившим себе никакого другого исторического комментария.]

Может показаться, что изложенная в этой книге концепция группового отбора и его роли в эволюции человека в какой-то мере оправдывает взгляды социал-дарвинистов, поддержанные в свое время Эрнстом Геккелем и даже нашедшие опору в некоторых неосторожных высказываниях Томаса Гексли. Конечно, естественный отбор по Дарвину – это индивидуальный отбор, и «борьба за существование» в смысле социал-дарвинизма вовсе не похожа на конкуренцию в использовании ресурсов, которую имел в виду Дарвин. Но сам Дарвин ввел в рассмотрение также концепцию группового отбора (хотя и без этого названия), и можно подумать, что этот способ борьбы за существование ближе подходит к тому, что имели в виду социал-дарвинисты. Если принять концепцию группового отбора в ее весьма радикальной форме (для чего сам Дарвин еще не имел оснований), то не означает ли это некоторой реабилитации социал-дарвинизма?

Разумеется, не означает. В самом деле, социал-дарвинисты ссылались в своих сочинениях на «высший закон эволюции», на общую закономерность всей природы, где «живые существа безжалостно пожирают друг друга», и пытались оправдать этим современные войны. Но «борьба за существование» – это вовсе не борьба хищника с его жертвой, а конкуренция между особями одного вида. Пожирание одних животных другими надо сравнить не с войнами, а с мясным питанием человека, которое тоже может вызвать возмущение, но явно не относится к интересующему нас вопросу. Что же касается конкуренции, то, как уже говорилось выше, она (во всяком случае, у высших животных) не означает прямого конфликта между особями, и даже между группами – кроме человека и крыс. Но тогда от всей риторики социал-дарвинистов остается лишь сравнение с крысами, поскольку во всей природе воинственное поведение человека нельзя сравнить ни с чем другим!

История человека – совершенно исключительное событие в эволюции жизни. Сравнивать можно лишь различные стадии этой истории. И тогда возникает вопрос – хотим ли мы быть похожими на наших предков, несчастных каннибалов, и вернуться к их понятиям и их поведению? В двадцатом веке этот вопрос был, как это ни странно, поставлен и, как можно надеяться, разрешен.

До самого последнего времени война оставалась законным способом решения политических споров или, по выражению Клаузевица, «продолжением политики другими средствами». Как и любое освященное традицией установление, война обросла обычаями и правилами. Прежде всего военнопленных перестали съедать, а стали обращать их в рабство. Затем были приняты правила объявления войны, ведения войны и заключения мира, снимавшие с воюющих значительную долю моральной ответственности за убийство. В Средние века рыцари старались не сражаться между собой всерьез, сводя свои столкновения к демонстративным поединкам; кровавая резня предоставлялась их вассалам. В Италии эпохи Возрождения буржуа вообще передали военное дело в руки наемных солдат, возглавляемых «кондотьерами». Наемники не были заинтересованы в кровопролитии и не испытывали страстей своих хозяев; поэтому войны между итальянцами приняли характер сложных маневров с очень небольшими потерями. Это был несомненный прогресс в военном искусстве, приблизивший его к тому, что делают дерущиеся олени или петухи.

Но, конечно, в остальной Европе феодалы продолжали проливать кровь своих солдат, и тем более чужих. Впрочем, феодальные войны как правило не имели целью «уничтожение» противника. Побежденный государь сохранял свое государство, но отдавал победителю какую-то часть своих земель вместе с их жителями, желания которых не принимались во внимание. Часто государства соединялись в коалиции, и такие коалиции могли уже основательно разорять друг друга. Например, в Тридцатилетней войне (1618 – 1648), первоначально возникшей из религиозного конфликта, было истреблено около трети населения Германии, что при технике того времени было немалым достижением. Но способ ведения войн оставался феодальным: за противником признавались суверенные права, и партнеры по коалиции не позволяли окончательно уничтожить ни одно государство, чтобы не допустить чрезмерного усиления других. В конце войны заключали мир, и коалиции принимали другой вид.

Сражались между собой профессиональные армии, обычно из наемных солдат, с офицерами из дворян. Мирные жители, как предполагалось, не участвовали в войне. Часто их грабили и убивали, но не было правил, как их грабить и убивать. Армии были гораздо меньше нынешних – они насчитывали десятки тысяч, а не миллионы. Сражения представляли собой столкновения выстроенных в колонны и «марширующих» армий; не было «линий фронта» в нынешнем смысле, с окопами и колючей проволокой. Оружие столетиями почти не менялось.

Важно заметить, что войны – даже религиозные войны эпохи Реформации – не носили «идеологического» характера. Князья просто навязывали своим подданным угодное им верование, под девизом: «Чье правление, того и религия». Наконец, никому не приходило в голову наказывать предполагаемых виновников войны. После Второй мировой войны Черчилль, один из последних представителей феодального мировоззрения, все еще возражал против суда над главными военными преступниками, хотя и допускал наказание их подчиненных.

Войны двадцатого века имели другой характер. Французская Революция заменила наемную армию принудительной мобилизацией граждан, и все государства Европы последовали этому примеру, резко увеличившему число солдат. Войны стали «тотальными», то есть такими, какой была Первая, а затем Вторая мировая война. Чудовищный рост военных расходов не позволял вести такие войны слишком часто, и людям говорили, что это будет «последняя война», или «война, чтобы уничтожить войну». Новая военная техника, особенно бомбардировки с воздуха, сделала жертвой войны все население. Наконец, идеология ведения войны резко изменилась, также приняв «тотальный» характер.

В прежние времена наемным солдатам и профессиональным офицерам не надо было объяснять мотивы войны. Мотивы эти состояли обычно в материальных или престижных требованиях к соседним государствам, и война кончалась компромиссом заинтересованных сторон. Но в двадцатом веке стали вести «национальные» войны или «идеологические» войны, в которых враг рассматривался как воплощение всякого зла и подлежал безжалостному «уничтожению». Некоторые народы собирались просто истребить, другие поработить, и во всяком случае целью войны было лишить противника всякого суверенного существования. Войны двадцатого века не могли завершиться никаким мирным договором; это были войны «до победного конца», и побежденные присылали своих представителей лишь для того, чтобы подписать продиктованную им «безоговорочную капитуляцию». Все это напоминало возвращение к истребительным войнам наших первобытных предков, но в таких масштабах и с такими средствами, что перспектива новой большой войны – после появления ядерного оружия – оказалась слишком страшной.

3. Первая мировая война и кризис социализма

Причины двух мировых войн можно объяснить. Можно понять не только сознательные, или рационализированные мотивы, которыми руководствовались их зачинщики, но и подсознательные мотивы правящих классов, в действительности вызвавшие войну.

Сознательные мотивы были связаны с феодальными пережитками в мышлении этих правящих классов. До 1914-го года господствующая элита европейских стран все еще была феодальной, то есть рекрутировалась (кроме Франции) преимущественно из отпрысков знатных семей. Так было даже в Англии, и так безусловно было в Германии, Австро-Венгрии и России. Эти люди, воспринявшие традиции своей среды, думали о политике в терминах территориальных приобретений – значительно больше, чем о промышленных и торговых интересах своей буржуазии. Страны другой культуры – в Азии, Африке и Америке – не могли сопротивляться превосходству европейской техники и организации и насильственно захватывались европейскими державами; это называлось «колонизацией». Исключением была Япония, сумевшая сохранить независимость и включиться в колониальную экспансию. Захват колоний начался еще до капитализма, и его движущей силой была вначале не столько торговля, сколько грабеж. Испанцы и португальцы по существу и остановились на этой фазе, захватив много колоний, где они эксплуатировали невольников. Эти страны перестали развиваться и не оказали существенного влияния на историю двадцатого века.