Хаджи - Леон Юрис

По мере того, как тянулась конференция со всей ее тщетностью, Чарльз все больше склонялся к дискуссиям с христианскими учреждениями. Христиане были вне досягаемо-сти арабов, и те не могли ни помешать, ни принудить, ни обойти. Точной переписи бе-женцев не было, но кто-то предположил, что христиане составляют около десяти процен-тов населения лагерей, и их можно спасти. С благословения Ибрагима Чарльз сделал вы-бор в пользу христианского варианта.

Наблюдатель из Ватикана монсиньор Гренелли со второй недели присутствовал в Цюрихе и доверительно сообщил Чарльзу, что послал своему начальству благоприятный доклад.

Наблюдателю становится ясно, что все арабские делегации, за исключением тако-вой от беженцев с Западного Берега, приняли намеренный план держать беженцев вза-перти в лагерях с целью привить им ненависть к евреям. Они игнорируют любые гуман-ные решения ради увековечения конфликта с Израилем...

С другой стороны, Израиль выказал искреннюю готовность обсудить все аспекты ситуации, но арабские страны отказываются встретиться непосредственно с евреями, хотя известно, что во многих случаях имеют место тайные встречи... Любой арабский лидер, проявивший готовность открыто иметь дело с израильскими официальными ли-цами, встречает выраженное противодействие.

...решительно необходимо, чтобы мы вмешались через различные организации по помощи и благотворительности, дабы вызволить наших христианских братьев и сестер из этих лагерей...

Доклад уже месяц как был в Риме, когда монсиньор Гренелли внезапно был отозван для консультаций. Чарльз не знал, что именно обсуждается и когда монсиньор вернется. Случайная записка или послание из вторых рук указывали, что в Ватикане что-то затева-ется.

В половине седьмого Франц взглянул на Ибрагима и понимающе пожал плечами. Да, сегодня вечером без верного союзника. Становилось прохладно. Он вышел из кафе, запахнув пальто, прошел мимо Гроссмюнстера, поднялся по узенькой Кирхгассе и взо-брался по ступенькам на крутой холм, откуда с университета открывался еще один потря-сающий вид на столкнувшиеся горы, озеро и аккуратный городок под ними.

Ему не хотелось идти в меблированные комнаты. Он стал забавной причудой для студентов, большинство которых ему нравилось, но в этот вечер ему не хотелось нового повторения мяса с картошкой и бойкой болтовни на чужом языке, смысл которой он мог уловить лишь иногда. Не хотел он и проходить сквозь муки своего ломаного немецкого в гостиной с последующим одиночеством в своей комнате в мансарде.

Ему пришло в голову позвонить Эмме Дорфман. Эмма была пухленькая вдова, хо-зяйка маленького магазинчика, где продавались канцелярские и школьные принадлежно-сти, журналы, табак. Она и ее покойный муж несколько лет жили в Каире, где он работал десятником в фирме по монтажу заводского оборудования. Ибрагима привлекли ее об-рывки арабского языка, остальное произошло само собой. У нее была маленькая уютная квартирка над магазином, вся в безукоризненных салфетках и вышивках. Эмма была мало привлекательна для постоянных клиентов-мужчин. Она довольствовалась тем, что пере-брасывалась несколькими шуточками со студентами, деятелями ее церковного прихода, вдовой-матерью и вдовой-сестрой. На Ибрагима она смотрела как на нежданный, сбитый ветром плод, случайно упавший как раз там, где и нужно.

Во время его посещений раз или два в неделю Эмма суетилась вокруг него, наполня-ла его вечно пустой желудок чуть менее ласково, чем кормили в меблированных комна-тах, и оказалась теплой и приятной партнершей в постели. У нее были крупные аппетит-ные ягодицы, вызывавшие у Ибрагима приступы примитивной страсти, а ее большие гру-ди были настоящей колыбелью. К тому же она вовсе не была толстой швейцарской куклой и удерживала его от проституток, на которых отнюдь не был рассчитан его бюджет.

Важнейшим элементом этой дружбы было то, что ей хотелось расположения Ибра-гима много сильнее, чем ему - ее, так что у него оставался еще управляемый ресурс воз-можностей.

Ибрагим помешкал на углу Шмельцбергштрассе и Штернвартштрассе и спустился по переулку к спальням фрау Мюллер. Подчиняясь импульсу, он повернулся кругом и по-шел обратно к необароккской, нео-псевдозамковой огромности здания университета, где возле входа стояли телефоны-автоматы.

- Алло, фрау Дорфман слушает.

- Эмма, это Ибрагим.

- О, рада тебя слышать. У тебя все в порядке?

Ибрагим издал самый длинный в жизни вздох.

- Я хотел бы зайти.

- Боже мой, Ибрагим, почему же ты не позвонил раньше? Раз ты был вчера вечером, я совсем не ждала, что ты так скоро зайдешь опять. Боюсь, мама с сестрой проделали уже весь путь от Зелленбюрена. Придешь завтра?

- Может быть.

- Ибрагим, у тебя все в порядке?

- Все отлично.

- Мне так жаль, Ибрагим.

Он закрыл глаза, стиснул зубы и едва не пустил слезу.

- Мне очень одиноко, - сказал он, не в силах сдержаться. - Ты мне нужна.

Она ни разу не слышала от него таких слов, потому что он никогда не говорил их ни ей, ни кому-нибудь еще.

- Ибрагим, дай мне часок, чтобы отослать их, а потом поспеши, пожалуйста.

- Спасибо, Эмма.

Ибрагим дал ей себя обнять и прижаться к нему, и Эмма была так счастлива. Он только сам прижался к ней, все время вздыхал, и она гладила его, ни о чем не спрашивая. Наконец он заснул глубоким сном с храпом, прерванным телефонным звонком.

- Это тебя, - сказала Эмма.

- Прости меня, что не встретился с тобой сегодня и что так поздно звоню. Ты видел вечерние газеты, слушал радио? - спросил Чарльз Маан.

- Нет.

- Таджи дезертировал.

Ибрагим отбросил одеяло и сел, мысли его путались.

- Где эта сволочь?

- Он уже вне страны. Он неожиданно объявился в аэропорту вместе с Фавзи Каби-ром и принцем Рахманом. Он сообщил прессе, что принял назначение советником Сау-довской королевской семьи по делам беженцев. Он уезжает вслед за своим племенем, семьей, всеми. Он упомянул нас с тобой как внесших на конференцию коррумпированное влияние, и так далее. Улетел на личном самолете Рахмана.

- Что это значит для нас, Чарльз?

- Это значит, что лучше тебе начать думать о себе.

- Я остаюсь, - крикнул Ибрагим. - Я останусь до тех пор, пока они не вышвырнут меня вон или убьют меня!

Глава четырнадцатая

Хаджи орал. Целый месяц после дезертирства Ахмеда Таджи он стучал кулаком по столам во всех комитетах. Он требовал ответа на мучившие его вопросы. Он обращался к сочувствующим репортерам и ставил под сомнение честность делегатов. Он прочел лек-цию в университете в переполненной студентами и преподавателями аудитории, разобла-чая намеренное торпедирование конференции арабскими делегациями, и произнес за-претное слово "Израиль". Он в одиночку пошел в Международную арбитражную комис-сию и потребовал позволить ему прямые переговоры о возвращении первых ста тысяч и размораживании их авуаров.