Андрей Белый - Александр Лавров

«Берлинская жизнь оставила во мне горький, тяжелый след», — писал Белый М. Горькому 8 апреля 1924 г., уже находясь на родине и оглядываясь на недавнее прошлое[1085]. О том же, каким было внутреннее состояние Белого в разгар этих переживаний, можно судить по его письму из Берлина к Иванову-Разумнику от 15 января 1922 г.: «Сердце сжимается болью: у меня трагедия: Ася ушла от меня; Штейнер — разочаровывает; движение — пустилось в „пляс“; русские — сонные тетери; ни в чем нет успокоения. Нервы расстроились; работа не идет. Сознательно стал пить; вообразите, — идет ли мне быть пьяницей? а я стал пьяницей — от горя!.. Вот до чего дошел!..»[1086] Очевидец берлинских «безумств» Белого, критик и журналист А. В. Бахрах вспоминает: «…его двойное пристрастие к алкоголю и танцу (можно ли, строго говоря, называть танцами его плясовые упражнения?) стало общеизвестным. Он словно бравировал своими „хлыстовскими“ радениями, из вечера в вечер посещая второсортные танцульки, размножившиеся по Берлину»[1087]. В этой атмосфере отчаяния и неистового «самосожжения» Белый, как никогда, нуждался в сочувствии, теплоте и понимании. И воспоминания о Е. Ю. Фехнер, ее образ и ее письма с родины, исполненные, как можно судить по ответам Белого, любви, преданности, заботы, готовности разделить его судьбу, были для него поистине лучом света. Трудно с уверенностью сказать, какие чувства в те дни скрывались за признаниями Белого в письмах к ней — подлинная и глубокая любовь или лишь ярко вспыхнувшие, но мимолетные переживания страдающего человека, ищущего выхода из душевного кризиса. Возможно, впрочем, что, если бы Елена Юльевна тогда оказалась рядом с Белым, его последующая жизнь сложилась бы иначе…

Впечатляющую картину трагических метаний Белого в Берлине обрисовала в своем мемуарном очерке о нем Марина Цветаева, важные и интересные свидетельства сообщают В. Ф. Ходасевич, Н. Н. Берберова, И. В. Одоевцева, Р. Б. Гуль, другие мемуаристы. Но не меньшую ценность представляют письма Белого той поры — не слишком многочисленные, но дающие возможность непосредственно услышать его собственный голос. Среди этих документов письма к Е. Ю. Фехнер принадлежат к числу наиболее значимых и эмоционально выразительных.

Письма Андрея Белого (автографы) и воспоминания Е. Ю. Фехнер, написанные в 1980 г. (авторизованная машинопись), были переданы ею незадолго до кончины в фонд Андрея Белого, хранящийся в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 6. Ед. хр. 49, 51).

Е. Ю. Фехнер

Воспоминания об Андрее Белом

Передавая на хранение письма Андрея Белого (Бориса Николаевича Бугаева), я бы хотела предварить их краткими замечаниями, чтобы яснее выступили фигура и переживания этого замечательного человека и наши с ним отношения, не выходившие за пределы страстного обожания с моей стороны и кратковременного увлечения с его.

С Борисом Николаевичем я познакомилась в Вольфиле (Вольная Философская ассоциация). Это было еще в 1921 году, пору трудную для всей России, а также для меня, юной тогда девушки, оставшейся в Ленинграде совсем одной из когда-то большой семьи. Родители находились тогда в Брянской области, где отец и после революции продолжал работать в качестве управляющего торфобрикетным заводом, братья уехали за границу, сестра с мужем вернулась в Ригу, откуда была эвакуирована во время войны[1088]. А я осталась одна в большой восьмикомнатной квартире, где раньше жила вся семья. Квартиру понемногу занимали чужие люди, так что приходилось все время сжиматься, и в конце концов я переселилась в комнату у кухни, предоставив всю остальную площадь неизвестным мне людям, с которыми было мало контакта.

Но в молодые годы тяжесть обстановки мало чувствовалась. Ходила рваная и голодная, не знаю сама, чем и как существовала. Вероятно, оплатой за экскурсии, которые водила летом по Петергофу, Гатчине и другим пригородам, тогда как зимой занималась в Институте истории искусств, где слушала лекции. Потом была в Фотографическом институте ассистентом профессора В. Я. Курбатова[1089], который устроил затем в Музее города (такой существовал тогда в бывшем Аничковом дворце)[1090].

Много читала, смотрела вокруг, не ориентируясь еще хорошо в происходящем. И вот однажды увидела объявление о лекциях в Вольфиле. Среди обширной программы бросилось в глаза расписание лекций Андрея Белого. Белого я знала по «Запискам мечтателей»[1091], где читала его статью, глубоко потрясшую меня и содержанием, и манерой изложения. И вот, голодная, в заплатанной одежде отправилась на лекцию. Была почти босая (на ногах какие-то самодельные туфли, сшитые из штор). Доклад, помнится, проходил на Литейном проспекте[1092], так как Вольфила еще не переехала на Чернышеву площадь, а затем на Фонтанку, где впоследствии помещалась.

Пошла на лекцию о кризисе сознания и сразу была поражена и захвачена как наружностью лектора, так и способом изложения. Не помню точно, о чем тогда читал Белый, кажется о кризисе мысли. Но помню неизгладимое впечатление от его полной образов речи и его как бы овеянной особым воздухом фигуры, подвижной и легкой. Он был одет в раскидистый плащ (было холодно в помещении), двигался по сцене быстрыми шагами, а светлые пушистые волосы ореолом окружали голову. Глаза синие, лучистые сияли особым блеском, движения были необычайно пластичны и выразительны. Он весь был какой-то особенно легкий, подвижной и вдохновенный.

После этой лекции он читал тогда еще много. Читал и о происходящих в мире катастрофах, кризисах и переломном моменте. И меня не оставляло впечатление о необычайном воодушевлении, с которым он говорил, легкою походкой двигался по сцене. «Пленный дух», — называли его в статьях[1093], и действительно впечатление невесомого и вдохновенного производила вся его фигура, окрыленные движения и весь облик, освещенный взглядом сияющих глаз, которые светились навстречу приветным блеском. Дух вольфильства, свободного провозглашения идей, дух свободы и яростных споров был близок ему — бойцу и поэту.

Иногда в речи, останавливаясь на одной какой-то мысли, он долго с разных точек зрения освещал ее. Это тогда, когда он видел, что эта мысль не дошла, как-то не воспринимается сидящими в зале. Он вообще очень активно реагировал на сидящих вокруг слушателей, видел и смотрел на них, внушая свои идеи, убеждал непонимающих.

В услышанной мной лекции он говорил о глубоком кризисе мысли. Впечатление от всего сказанного и от самого способа изложения было до того ошеломляющее, что я ушла потрясенная всем сказанным. В словах окрыленного лектора раскрывались какие-то новые горизонты.