Артания - Юрий Никитин

– Комар, – сказал один без всякого выражения. У Придона пробежала по спине новая ледяная волна. – Комар вбекирил в окно…

– Я рек, что следует задвигнуть, – сказал второй. Третий сдвинулся, Придону почудилось, что каждое движение ему дается с трудом, оглядел Придона сбоку.

– Наверное, гедзо, – сказал он со вздохом. – Местные гедзы все назозедливее. А мы только отгастиваемся…

– Не только, – возразил первый.

– Отгастиваемся, – сказал третий невесело, – а то и вовсе тапимся…

Они говорили на своем дивьем языке, но, странное дело, Придон понимал, даже чувствовал их страх, ненависть, подавленность, отчаяние при такой своей неимоверной мощи, гнев и ярость при виде его, такого маленького, слабого и такого отважного.

Передний дэв сделал небрежный жест, Придона схватили тысячи огромных пальцев. Топор выдрало из руки, пол и потолок поменялись местами, задвигались стены. Он напряг все мускулы, отчаянно рвался из чудовищной лапы, но исполинские пальцы стиснули сильнее, дышать стало совсем трудно, незримая ладонь сжала до треска ребер. Бешенство ударило в мозг, надо бы раньше, с разворота топором левого, ногой правого, а потом достать лезвием того, что напротив…

Его швырнуло на твердое. Он попытался тут же вскочить, он умел вскакивать быстро и красиво, как через голову кувырком, так и в сторону, не выпуская топора и всегда готовый к бою, но те же огромные ладони с силой прижали к этому ложу. Незримые оковы упали на запястья. Придон застонал от злости и отчаяния, дернулся.

Над ним появился огромный дэв. Тусклые глаза без выражения смотрели на прикованного, распростертого, что все еще лихорадочно искал способы, как ухватить, повергнуть, бить и убивать, слышать хруст костей, с наслаждением смотреть в глаза, что заволакиваются смертью…

– Сколько у сех новых истот виты, – произнес он серым голосом. – Это гыдотно…

– Ен, – сказал второй, – ен… Бачь его сабны! Непро-метящий зверь, все кипеет, бурлит, возгонит, а замист света бегут скалки яркой и четкой дерты…

Третий сказал тоже ровным голосом, но Придону в нем почудилась горечь:

– Щемно сем зверям зоставлять… весь огирт…

Придон пытался пошевелить хотя бы головой, но не мог, однако глазными яблоками двигать удавалось, хотя всякий раз чувствовал тупую боль в черепе, что странным образом отдавалась в зубы. Один из дэвов исчез, потом второй, Придон не мог понять, куда деваются, однако вскоре появилось двое других, такие же высокие, лысые, с неподвижными лицами.

В мозг внезапно кольнуло: да все эти дэвы с легкостью проходят сквозь стены, призрачные для них и невесомые, как сгустки тумана! Это для него это все камень, железо, но не для дэвов. Один из новых, старый и седой настолько, что казался сгустком тумана, сразу подошел, навис над распростертым пленником, всматривался, вслушивался, хотя Придон не произнес ни слова. Ноздри дива часто дергались, схлапывались, задерживая запахи.

– Как он прошел сюда? – спросил он. – Кто его заметил первым? Ты, Щаге Райк?

Дэв, к которому он обратился, указал глазами на другого, что застыл у окна.

– Дирт Става.

– Когда?

– Он карабкался, – ответил Щаге Райк, – по стене. Седой дэв переспросил:

– По стене?

– Да. Они… бесстрашные. Их жизнь коротка, потому им не страшно падать с большой высоты.

Дэв всматривался в лицо Придона, потом, не глядя, протянул длинную тонкую руку и с легкостью взял с соседнего стола металлическую глыбу размером с наковальню. Придон не поверил своим глазам: металл прямо в ладонях мага накалился так, что осветил снизу злое лицо красным светом. Жар докатился даже до Придона. А металл уже начал течь, струился между пальцами ярко-оранжевыми струйками.

С поверхности стола навстречу метнулись синие дымки, под суровым взглядом мага рассеялись, а выжженное пятно исчезло. Капающий металл начал обретать форму, через несколько мгновений на столе стояла широкая чаша. Красный цвет сменился багровым, но еще раньше, чем она остыла, маг взял оттуда же со стола камень, самый обыкновенный обломок гранита, с задумчивым видом сжал в ладонях над широким зевом чаши.

Захрустело, будто в комнате заработала камнедробилка. Хруст истончился, в ладонях мага уже не глыба и даже не мелкие камешки, а мельчайший песок. Маг высыпал в чашу, по-житейски отряхнул ладони, как отряхивает хозяйка, выдернув морковку из грядки, даже вытер пальцы о халат.

Придон в ужасе опустил веки. Это не люди, не чудовища, это настоящие боги. Нечего и думать с ними совладать. Его разрежут сейчас, достанут сердце для своего нечестивого колдовства… Сердце, в котором нет ничего, кроме любви к Итании!

Щаге Райк смотрел с явным неудовольствием.

– Что ты с ним… – буркнул он. – Нетопыри возыпляют в ночи…

– Рано, – сказал седой дэв. – Я хочу понять, как он сюда.

– Ну, где-то щели…

– Негетс! Не змогла стена ущелиться. Ставил не ты, а сам великий Гетар. Сейчас стена та же, как и эрко лет. Как она в щакумп перемолола стадо скота и какое-то самодвижущееся племя?.. На два жарекса все было в брызгах слизи!

Он удовлетворенно засмеялся. Щаге Райк буркнул:

– Ну, при жаре слизь… Так спроси его! Седой покачал головой, предложил неожиданно:

– Спроси ты.

Щаге Райк насторожился, взгляд глубоко запавших глаз метнулся к Придону.

– А что с ним?

– Не ведню.

– Не ведишь? Ты и не ведишь? Седой дэв устало усмехнулся.

– Попробуй сам.

Щаге Райк повернулся к Придону, глаза оценивающе измерили мощную мускулатуру пленника.

– Да, он крепок. Но крепыши хрустеют быстрее.

– Пробуй, – повторил седой дэв.

Он зевнул, потянулся, с кряхтением поднялся на ноги. Снова он показался Придону непомерно высоким, таких тонких и худых просто не могло быть. Слишком худых, с тонкими птичьими костями и непомерного роста.

– Я начну с Озера Боли, – предложил Щаге Райк.

– Да хоть с Берега Желтых Туманов, – ответил седой дэв. Он направился к двери, с порога оглянулся. – Только не убивай… пока.

Придон терпел дикую обжигающую боль, пока мог терпеть. А терпеть ее мог, как истинный артанин: терпеть и смеяться врагам в лицо. Стойко и мужественно терпеть, не замечать, держать лицо, все должно быть красиво, но его не жгли огнем, не рвали крючьями мясо, не растягивали на ремнях. Тем не менее боль возникла сразу во всем теле, пронзила внутренности, взорвалась огненным шаром в черепе, пронзила каждый сустав, каждую жилку.

Он терпел, даже улыбался. Боль стала невыносимой, он погрузился во тьму, а там, во тьме, уже не артанин, он всего лишь то, что осталось в его теле. Это стонало или даже кричало от боли, но он, Придон, не отвечает за того человека, как по совету волхвов перестал считать себя отвечающим за свои же поступки, совершенные во сне. Здесь же вообще небытие, черное и поглотившее с головой. Иногда он выныривал, слышал свой хриплый крик, снова погружался во тьму, боль не исчезала, но становилась как бы чужой, существующей отдельно.