История России. Век XX - Вадим Валерианович Кожинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Идея общежития как совместного жития в полной любви, единомыслии и экономическом единстве – назовется ли она по-гречески киновией или по латыни коммунизмом, – всегда столь близкая русской душе и сияющая в ней как вожделеннейшая заповедь жизни, была водружена и воплощена в Троице-Сергиевой Лавре преподобным Сергием и распространялась отсюда, от Дома Троицы…»[300]
Ясно, что тот социализм-коммунизм, который стал реальностью после 1917 года, несовместим ни с учением славянофилов, ни, тем более, с заветами Сергия Радонежского. Но в то же время едва ли есть основания утверждать, что «мысль», лежащая в основе социализма– коммунизма вообще, была чужда России. Многие виднейшие русские идеологи, начиная с середины XIX века, так или иначе предрекали, что Россия пойдет именно по «социалистическому» пути, хотя подчас вовсе не считали его благодатным…
Так, основоположник новой русской философии Чаадаев, которого, кстати сказать, совершенно необоснованно зачислили в «западники» – о чем я не раз писал[301], – уже незадолго до кончины, в 1852 году, ставил вопрос, «что можно противопоставить грозному шествию идеи века, каким бы именем мы ее ни назвали: социализм, демагогия?» И отвечал: «Что до меня касается, я ничего не могу придумать». Говоря об уничтожении феодальных привилегий в ходе Французской революции, Чаадаев выражал своего рода недоумение: «Странное дело! В конце концов признали справедливым возмущение против привилегий рождения; между тем происхождение – в конце концов – закон природы… между тем все еще находят несправедливым возмущение против наглых притязаний капитала, в тысячу раз более стеснительных и грубых, нежели когда-либо были притязания происхождения». И многозначительное чаадаевское предвидение: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники»[302].
Русская мысль не только предвидела, что впереди – социализм, но и сумела с поражающей верностью предвидеть его реальную суть и характер. Лучше всего это осуществил один из очень немногих наиболее глубоких мыслителей XIX века Константин Леонтьев:
«Я того мнения, что социализм в XX и XXI веках начнет на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной… Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных… то, что теперь – крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством… Социализм есть феодализм будущего», который будет идти «попеременным путем – и крови, и мирных реформ…»[303]
Вглядываясь в грядущее, Леонтьев утверждал в 1880 году, что «тот слишком подвижный (выделено самим Леонтьевым. – В. К.) строй», к которому привел «эгалитарный и эмансипационный (то есть «уравнивающий» и «освобождающий». – В. К.) прогресс XIX века… должен привести или ко всеобщей катастрофе», или же к обществу, основанному «на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин – государству».
(Стоит отметить, что один из крупнейших представителей западноевропейской историософии XX века, Арнольд Тойнби, в 1971 году – то есть через 90 лет после Леонтьева – пришел к такому же выводу: «Я предполагаю, что человечество согласится на жесткую диктатуру ленинского типа как на зло меньшее, чем самоуничтожение или постоянная анархия, которая может закончиться только самоуничтожением»[304].)
В той же статье Леонтьев высказал истинное понимание так называемого прогресса: «В прогресс верить надо, но не как в улучшение непременное, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений… Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны… (мне представляется, что речь должна идти все же не о «пессимизме», а о беспристрастной объективности. – В. К.). В этом смысле, я считаю себя, например, гораздо большим настоящим прогрессистом, чем наших либералов. И вот почему. Они видят только завтрашний день, то есть какую-нибудь конституционную мелочь и т. п. Они заботятся только о том, как бы сделать еще несколько шагов на пути того равенства и той свободы, которые должны… довести их, шаг за шагом, до такой точки насыщения, за которой эмансипировать будет уже некого и нечего (что и получилось после Февральской революции 1917 года. – В. К.), и начнется опять постепенное подвинчивание и сколачивание в формах еще невиданных воочию…» (выделено Леонтьевым).
И Леонтьев напоминает о «благодушной» вере славянофилов в общинное будущее России; это будущее, предрекает он, «примет вовсе не тот вид, в котором оно представлялось московскому (выделено Леонтьевым. – В. К.) воображению Хомяковых и Аксаковых… новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных…»[305]
В другой статье Леонтьев, утверждая, что «социализм (т. е. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим» («отчасти насильственный» – конечно, смягченная характеристика; но Леонтьев писал это еще в 1880 году, когда «эмансипация», которую должен будет «подвинчивать» социализм, не зашла столь далеко, как в 1917-м), находил своего рода «прообраз» грядущего бытия людей в сложившемся в Древней Руси монастырском образе жизни:
«…жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях… А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела… постоянный тонкий страх (определение «тонкий» означает здесь, по-видимому, – пробуждаемый любым самым незначительным поводом. – В. К.), постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих…» Правда, оговаривал Леонтьев, у монаха (в отличие от «новых» – то есть «социалистических» – людей) есть «одна твердая и ясная утешительная мысль… загробное блаженство…»[306]
Подводя итог, можно, я полагаю, даже на основе вышеизложенного (а исчерпывающее изложение этой темы потребовало бы объемистого трактата) с полным правом утверждать, что социализм-коммунизм был вовсе не чужд России, хотя, конечно, разные люди и различные идеологические течения видели будущее общество в существенно, даже кардинально ином свете. И выступавшие в России в конце XIX – начале XX века политические партии, боровшиеся за уничтожение частной собственности на землю и основные общественные богатства (социал-демократы, социалисты-революционеры, народные социалисты и т. п.), имели достаточно глубокие корни в русской истории.
В 1917 году эти партии получили полную возможность участвовать во всеобщих и свободных выборах в Учредительное собрание, и результат был совершенно недвусмысленным: за них проголосовали 83,6 (!) процента избирателей – 37,1 млн. из 44,4 млн. человек,
