Пепел - Стефан Жеромский

Те, кто был потрусливей, перебежали по боковой лестнице на чердак сумасшедшего дома. Там солдаты разложили огонь. Они подожгли кучи соломы на лестницах, ведущих на чердак. Когда огонь стал распространяться, оставшиеся в живых испанцы начали выскакивать из пламени на штыки или нашли смерть в огне.

Овладев таким образом верхней частью здания, солдаты погасили огонь и направились к выходу. Более послушных сумасшедших они сгоняли в кучу, чтобы выгнать их из города и запереть в зданиях Монте Торреро. Толпа безумцев разбегалась во все стороны. Одни не хотели покидать своих одиночек, другие дрались с солдатами, как самые лучшие и храбрые солдаты. Омерзительная борьба с сумасшедшими бабами выводила из себя солдат, которые конвоировали их. В этом шуме, среди безобразных сцен, среди убийств и бесчинств, сквозь разъяренную толпу протискивался, спускаясь с лестницы, Цедро. Он очутился наконец внизу у двери и посмотрел наверх. Юноша искал глазами капитана Выгановского.

В эту минуту позади толпы мужчин и женщин, подгоняемых штыками, шел высокий человек с головой, увенчанной огромной кипарисовой веткой. Поднятые вверх глаза его и сейчас ничего не видели. Решительно ничего. Босые ноги, скользя и топча коченеющие трупы убитых, брели по щиколотку в застывшей на лестнице крови. Голые руки из-под окровавленных лохмотьев поднимались вверх. В ужасном его лице, выражению которого так же чуждо было все человеческое, как чуждо оно камню, в страшной холодной маске запечатлелась лишь одна единственная непреодолимая страсть. Обиды с таким же усердием годами бороздили это лицо, с каким вулкан, не зная сна, образует кратер. Он пел, вернее исторгал из своей груди, из самой глубины своей души и сердца слова псалма:

Quis dabit mihi pennas, sicut columbae?… Et volabo et requiescam…[519]

Это был такой неописуемый вопль, что слушателям казалось немыслимым, чтобы на зов человека с кипарисовой веткой не последовал тотчас же ответ. Снова его голос:

Quis dabit mihi pennas, sicut columbae?…

Человек прошел. Не видя дороги, стен, улицы, света, людей, которые его кололи, подгоняя штыками и палками, величественный старик прошел в темную щель улицы Сан Энграсия и скрылся вместе со своими спутниками. Издали, из тьмы, заваленной трупами и окутанной пороховым дымом, долетала его нечеловеческая песнь:

Et volabo et requiescam…

Наконец Выгановский спустился вниз. Когда они встретились у входа, Цедро взял его за руку. Юноша прижал ее к груди, не отдавая себе отчета в том, что он делает. Капитан бросил на него исподлобья обычный недоверчивый и полунасмешливый взгляд. И вдруг из груди его вырвалось короткое рыдание без слез. Чтобы скрыть его, Выгановский стал громко и сильно кашлять. Видно, это часто случалось с ним, потому что он сразу овладел собой, отпустил какую-то сальную остроту…

Раненых и трупы перенесли в монастырский сад, и колонна ушла из сумасшедшего дома. Она направилась теперь в конец улицы Сан Энграсия, на Калье дель Коссо. Издали было видно, что препятствий там полно. Но люди вздохнули свободней. Сражаться на открытом воздухе! Идти вперед и драться с солдатом! За рвами и брустверами из камней, земли и мешков притаились защитники. Мелькали их круглые красные шапки, по форме похожие на усеченный конус. Посреди площади видна была установленная высоко батарея тяжелых орудий с жерлами, направленными в черный пролет улицы.

Первый польский полк под начальством Хлопицкого построился в сомкнутую колонну, точно сбился в плотную кучу, и железным шагом двинулся вперед. За ним следовал четырнадцатый французский полк под командой полковника Анрио.[520] Оба эти тарана ударили своей массой на Коссо, точно два бревна катапульты. Они ринулись на установленную высоко батарею и затоптали ее канониров. Батарея замолкла. Но в тот же момент отовсюду, из всех окон и невидимых щелей в высоких домах продолговатой площади на них посыпались снаряды. Здесь высились такие мрачные здания с могучими стенами, как театр, муниципалитет, а главное суд и когда-то, в четырнадцатом веке, резиденция высшего судьи, блюстителя «привилегии унии»[521] кастильцев и арагонцев против власти Педро Жестокого.[522] Прямо против улицы Сан Энграсия, пролет в пролет, находился узкий тупик Арко де Синеха. Справа, в нескольких шагах от него, начиналась улица святого Хиля, главная артерия города по другую сторону Коссо. Она проходила мимо церкви святого Хиля, монастыря апостола Петра, кафедрального собора дель Сео справа и церкви Нуэстра Сеньора дель Пилар слева и выходила прямо на мост.

Полковник Хлопицкий перестроил свою поредевшую колонну, которую обстреливала при этом вся площадь Коссо, и по ошибке бросился не в улицу святого Хиля, а в тупик Арко де Синеха. Как и во всем городе, дома в тупике были превращены в неприступные крепости. Солдаты падали на перекрестке, у входа в тупик и в слепом его конце. На них рушились стены, валились, дымясь, как головни, горящие балки, которые защитники умышленно выламывали и сбрасывали с пятого этажа, фортепьяно и шкафы, сундуки и ручные гранаты. Сам Хлопицкий, тяжелораненый, упал на площади. Солдаты вынесли его с поля сражения.

Ночь надвигалась на бушевавший город.

Францисканский монастырь, который польский отряд взял приступом, за исключением колокольни, откуда испанцы продолжали бросать гранаты в проходившие мимо войска, должен был служить сборным пунктом, госпиталем и местом отдыха. На отбитой у испанцев улице Сан Энграсия с самых сумерек жгли костры. Караулы, расставленные очень часто, оцепили все отвоеванные пункты. Цедро оказался под колоннадой монастыря, выходившей на сады. Там вдоль стен стояли длинные и широкие скамьи из тесаного камня. Солдаты растянулись на этих скамьях, где обычно в полдень отдыхали монахи…

Город все еще кипел котлом. В приречной полосе, за площадью Коссо, в восточной части около университета, и на западе, в окрестностях дворца инквизиции, слышался шум работ, стук молотов, шорох земли и треск вековых стен. Но французские и польские солдаты, слыша этот ночной шум вооружающегося города финикиян – Сальдубы, города римлян – Цезареи-Аугусты, города арабов – Сарагосы, города арагонцев и, наконец, испанцев, которые объединились в своей родной стране, уже не обращали на него внимания. Они были уверены, что рано или поздно раздавят и растопчут все, что в отчаянии создаст народ.

Теперь они жаждали сна и отдыха.

В древнем францисканском соборе пылали костры. На вертелах жарилось мясо. Ходили по кругу золотые церковные чаши, наполненные старым красным вином, этой утехой монахов. Песни, славящие мощь и насилие, песни, зовущие на разгром и уничтожение всего, что падает без сил, раздавались в темных коридорах, в пустых кельях и под куполом собора.

Около полуночи в монастыре смолкли последние отзвуки разговоров. Солдаты, закутавшись в плащи, спали вповалку поперек галереи портика. Это был крепкий, поистине богатырский сон. Цедро лежал вместе со всеми, но не мог заснуть.

В конце галереи, у выхода в сад, пылал большой костер. Длинные колеблющиеся языки пламени отбрасывали на сад трепетные отблески. Храп солдат, раздававшийся по всей галерее на протяжении нескольких десятков шагов, был просто невыносим. Как только Кшиш-тоф уносился в мыслях далеко, ему казалось, что это подле него хрипят недобитые люди. Он вздрагивал и в гневе и ярости плотнее закутывался в плащ. Но сколько Цедро ни закрывал глаза, он не мог укрыться от роящихся дум. Завтра солдаты поднимутся после этого страшного сна, чтобы снова идти убивать или лечь навеки костьми в канавах и стоках города. Какие сны видит сейчас эта спящая чернь?

И вот ему представился сон, который видит толпа солдат, сон, витающий над нею под темным сводом. Он видел трезвыми глазами огненную цепь страданий; извиваясь, тянулась она по узким ступеням, по которым стекала кровь… Костлявыми руками вцепился ему в волосы вопль, отраженный мрачными стенами колодцев-дворов, коридоров, келий… Старик, старик в кровавых лохмотьях! Это его, его глаза смотрят, поднимается его иссохшая рука… Он показывает, показывает… Боже милостивый! – Он показывает рукой…

Непреодолимое отвращение охватило Цедро. Тела пьяных убийц, обагренные кровью, пропахшие потом после целодневного смертоубийства, бессилие и ничтожество их сильных членов, которые сейчас отвратительно извивались и корчились, придавленные кошмаром сновидений, мерзкие профили, разинутые рты, раскинутые руки и ноги, в страхе и муках хрипящие глотки и носы – от всего этого холод пробегал у него по спине. Ни одной минуты не мог он сейчас оставаться один. Его гнал и преследовал страх. Он должен был быть все время в движении, в трудах, в жестоких схватках, он должен был все время кого-то неотступно преследовать. Как только наступала минута покоя, мысли в нем метались от роя тревожных видений, постыдных картин и свершенных деяний.