Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

да и бундисты, по-видимому, не возлагали на него больших надежд. Я вел с ними систематическую беседу и к концу формулировал наши разногласия в двух основных пунктах: как историк я не могу разделять учение исторического материализма, которое, по моему мнению, в особенности противоречит выводам еврейской истории; как публицист я нахожу, что обостренная классовая борьба внутри еврейства несовместима с национальною в момент, когда наш народ как целое подвергается нападению и должен защищаться тоже как целое против общего врага. Было ясно, что нам не сойтись. Поздно вечером мои гости тихо ушли, опять поодиночке, через парадный и задний ход, чтобы не обратить на себя внимания полиции. Мы расстались мирно, установив наши разногласия, пока еще теоретические. Через два года наступила та революция, о которой мы все страстно мечтали, и тут наши разногласия проявились далеко не в мирной форме: вопрос о примате либо классовой, либо общенародной политики разделил нас на два лагеря.

Через два дня после нашей беседы жизнь снова поставила перед нами страшный акт нашей национальной трагедии. Пришли вести о кровавом погроме в том самом Гомеле{381}, откуда я только недавно вернулся. То был второй Кишинев, хотя и меньший по размерам и без его позора пассивности. Еще летом я заметил в Гомеле, что бундовская и сионистская молодежь готовится к самообороне, которая в это время стала популярною в различных слоях общества. Эта самоотверженная молодежь отбила гомельских погромщиков при их первой попытке, но должна была отступить при втором приступе перед соединенными силами громил, полиции и войска. Правительство Плеве заботилось больше об аресте оборонявшихся, чем нападавших, и сулило дальнейшие расправы с евреями за участие молодежи в революции. Все эти вести меня оглушили в те дни, когда я готовился к возобновлению прерванной научной работы. Была растравлена еще незажившая рана Кишинева. Наступили дни Рош-гашана 5664 г., и я почувствовал глубокую потребность быть в эти дни вместе с скорбящими братьями в синагоге. В патриархальной Вильне мне сверх того трудно было бы уклониться от посещения торжественного богослужения. Правление хоральной синагоги «Тагарас гакодеш» отвело мне почетное место у восточной стены, и я снова, как в дни детства, стоял среди верующих общины. В душу проникало грустное пение кантора Бернштейна в торжественном гимне «Унесане токеф», и когда он вопрошал, какой род гибели предначертан каждому в наступающем году, мне казалось, что у каждого из молящихся мелькнула мысль о жертвах недавней резни. Во время поминания душ («азкара») в Иом-киппур я настоял, чтобы кантор особо помянул души мучеников Кишинева и Гомеля; он это сделал с опаскою, чтобы это не было сочтено за политическую демонстрацию. Когда он сдавленным голосом произнес: «..я души павших за святость Имени в Кишиневе и Гомеле», синагога содрогнулась от рыданий.

Снова на моем горизонте появилась фигура давно минувших дней, В один сентябрьский день посетил меня д-р Л. Кантор, восприемник моего литературного первенца в Петербурге. Я не виделся с ним с конца 80-х годов, когда он покинул столицу и литературную деятельность и успокоился на посту общественного раввина в Либаве. Мы вспоминали былые дни и нашли, что новые погромы хуже старых. Крик боли вырвался у меня в одной тогдашней записи: «Нет покоя. Работа из рук валится. Хочется кричать от боли, раскрывать эту бездну зла, — какая уж тут спокойная научная работа! Душа истерзана... В Вильне то же, что в Одессе. Не укрыться от общего горя...»

Но я все-таки с большими усилиями втянулся в историческую работу. Ее нельзя было откладывать: кончился уже запас глав «Всеобщей истории евреев», приготовленный еще в Одессе для печатания в приложениях к ежемесячным книжкам «Восхода», и теперь нужно было писать новые главы. В ту осень я писал последний отдел древней истории, главы о римском владычестве в Иудее и национальной войне. Помню, как при описании погрома в Александрии во времена безумного императора Калигулы перед моими глазами носились картины Кишинева, образы российских «префектов» из полицейской армии Плеве и слабоумного Николая II. Много пафоса было вложено в описание великой национальной войны с Римом, где последний аккорд прозвучал в лапидарной фразе: «Это была не столько геройская победа (римлян), сколько победа над героями». С особенным увлечением писались параграфы о возникновении христианства. Волновали и самая глубина темы, и опасность ее в смысле цензурном. Тут я впервые провел мысль, что первоначальное христианство, как продолжение ессейства, было протестом индивидуализма против национализма и вследствие этого должно было разрушить рамки национальной религии. В позднейших изданиях, при лучших цензурных условиях, я расширял и совершенствовал эту главу, пока она не появилась в окончательной редакции во втором томе «Всемирной истории еврейского народа» (русское издание 1925 г., немецкое 1926 г.).

Глава 42

Японская война и начало «политической весны» (1904)

Война и предчувствие суда над российским Вавилоном. Стихи юной Сивиллы. — Работа над вторым томом «Истории». — Виленские друзья. — Летняя поездка в Троки, видения прошлого и тревоги настоящего. Антитезис молодежи. — Убийство Плеве. — Летние дни в Либаве. Поэзия и проза на берегу Балтийского моря. — Объезд родных гнезд и размышления в глухом местечке. — Возвращение в Вильну. Начало «политической весны» и мобилизационные погромы. — Канун революционного года.

В начале 1904 г. вспыхнула японская война. «Уже десять дней, — писал я 4 февраля, — атмосфера насыщена военной тревогой. Победы японцев на море, гибель русских судов, растерянность правительства. Теперь общее возбуждение, патриотические манифестации, воинственные клики. Даже студенчество славословит „мировую роль“ России. В день патриотических манифестаций группа интеллигентов хоронила умершего вождя Н. Михайловского, и вздох свободы был заглушен грубым кликом войны... Еврей видит теперь простертую с театра войны руку, чертящую „Мене Текель Уфарсин“{382}. Это расплата за кровь Кишинева и Гомеля, за стоны миллионов париев. Древние пророки так облегчали себе душу, размышляя о судьбах Вавилона,.»

Эта пророческая дума о высшем суде над преступным государством явилась у меня и у моей дочери Софии, учившейся тогда на Высших женских курсах в Петербурге. Она написала и прислала мне стихотворение, которое я озаглавил «Новому Гаману»{383}. Под Гаманом подразумевался всесильный министр Плеве, попуститель кишиневского погрома, который хотел «утопить русскую революцию в еврейской крови». В стихотворении изображен момент, когда в темной душе Плеве «зрел чудовищный план преступленья» и он заранее торжествовал победу над евреями:

Я спущу на вас стаю голодных зверей, дикой злобе расчищу дорогу,

И рабов моих верных послушную рать тем зверям я пошлю на подмогу...

Все последние